– Что положено, всё отдам. Сами хлеб с мелицей ясти будем, а дружину, князя прокормим.
– Ну-ну-ну! – хохотнул Добрыня, хлопнул смерда по плечу, уселся рядом. – Ты уж не прибедняйся! Князя прокормим! Прямо задавил вас князь данями. Первые три года платить вам по 20 резан с дыма. Так, нет ли?
– Так, так, – ворчливо ответил смерд. Повернул голову, видя, что верхний киевский боярин шутлив, склонен вести разговор, а не гневаться, ухмыльнулся. – Сам понимаешь, смерд на мыто должон жалиться.
– Так почто ж хлеб с мелицей собрался ясти? Дождей ныне хватало, земли вволю. Почто ж жита мало?
– Чем её пахать, землю-то? Сохой ли, ралом? Дак наральников и тех нету, – смерд сплюнул, засопел.
– А чем надо? – Добрыня не отставал, добираясь до сути, не опасаясь потерять достоинство перед смердом, выказывая незнание простых, обыденных для того истин. Не до пустого достоинства было, дело не ладилось.
Гавран посмотрел подозрительно на собеседника – смеётся тот, что ли, или вправду не знает? Похоже, вправду не знал. Да откуда боярину знать, как хлеб растят, у него другое на уме. Хлеб смерды принесут.
– Сохой да ралом гарь пашут, можно и старые, паханые земли пахать. Лес подсекают, выжигают, вот роздерть сохой и подымают. В лесах без сохи не обойтись, там она и нужна. Так на подсеке земля два-три года урожай даёт, и всё, худородной становится, отдыхать оставляют. Опять лес валить надо, выжигать. Сам подумай, сколько работы, – Добрыня кивнул, уж это-то он знал. – Здесь земли вволю, – Гавран махнул десницей на вал. – Дак чем её взять? Земля тут хорошая, тяжёлая. Дак её надо либо плугом, либо ралом с лемехом подымать. Ещё и чересла нужны, тоже из железа делают, не из сучка елового. И где их взять? Может, ты подаришь? У вас с князем кун много, вона как с дружиной пируете.
Огнеяр хмыкнул, но не стал одёргивать злого на язык смерда.
– Князя оставь, не твоего ума дело. Про пахоту сказывай.
Гавран поднялся с колоды, взял две щепы покрупней, принялся объяснять про пахоту, втыкая щепы в землю. Добрыня присел на корточки, запустил пальцы в бороду, скрёб подбородок, вникал.
Отбросив щепы, Гавран выпрямился, посмотрел насмешливо на ученика.
– Что, боярин, понял, как хлебушко-то растят? – с иронией продолжал: – Весной на Рось кривичи подались. Глядел я на них. Сохи и те без сошников, на костре обожжены. И кого они имя напашут?
– Почто ж вы сами-то плуги да лемеха не делаете? Корчиницы, что ль, нету, – воскликнул Добрыня в сердцах.
Смерд кивнул на тысяцкого.
– С ним сделаешь, как же. Воронка своего и то кое-как подковал. Не подступиться к корчинице. Ковачу тысяцкий приказы даёт.
– Корчиница одна на весь город, – объяснения Огнеяр давал хмуро. – Руды до сих пор не нашли. Сам понимаешь, перво-наперво дружину надобно обслужить.
Воевода сердился на самого себя за неустройство, хотя вины его в том не было.
– Почто ж вторую корчиницу не устроишь? Ковача не найдёшь?
– Я ж говорю, руду никак не найдём. Какой прок от второй корчиницы? Криц из Киева не навозишься, – Огнеяр взгляд не отводил, глядел прямо, то Добрыне было любо. – Переселенцам всё, что для хлебопашества надобно, в Киеве давать надо – и плуги, и лемехи, и серпы, и косы, и топоры. Да добрых бы рудознатцев подыскать. Есть тут руда, озёр, болот хватает.
– Ладно, понятно.
Добрыня кивнул на прощанье смерду, пошёл со двора.
Выйдя из улицы, направился в детинец. Правы и смерд, и Огнеяр. Надо торопиться домой.
Ещё одна мысль сверлила. Сколько кун сыновец на пиры, веселие да блуд спускает. Как бы прикрыть эту прорву… Может, попы помогут?
Ни на семик, ни на Ярилин день выкрасть девку не удалось. На семик и не пытались. В березняке близ Ольшанки на большущей поляне среди столетних белоствольных деревьев со свисающими до земли тонюсенькими ветвями и юных берёзок-сестричек жёны и девы из обеих весей устраивали свои игрища, на кои лица мужского пола не допускались. Появление любого парня, даже мальца-несмышлёныша, непременно было бы встречено протестующим гвалтом. Хороводы сходились в версте от Ольшанки. После потешного сражения хороводы, уже смешавшись в визжащую, кричащую, хохочущую ватагу, устремлялись в берёзовую рамень. На поляне рвали на клочки чучела, хоронили останки «русалок», вязали на берёзы ленты, убрусы, завивали зеленеющие ветви «сестричек». Бродили гурьбой, собирали букеты из сон-травы, фиалок, барвинков, пели песни. И всё ватажками, купно, ни одна дева не отделялась от подруг. Да и лес на семик прозрачен. Берёзы только-только одевались молоденькими, ещё клейкими листочками. Схорониться никак невозможно.
На Ярилин день на соловой кобыле – белого коня не нашлось ни в одной веси – ездил по нивам Студенец, одетый в порты и рубаху из бели и с зажатыми в деснице прошлогодними колосьями. Ходили за ним волхвы и смерды купно. Игрища с песнями, плясками, кострами устроили в селищах. Талец с Ляшком покрутились среди смердов, поплясали да и вернулись ни с чем. Из сельца увозить девку несподручно, да и приметили их.
В будний день умыкать смердову дочку представилось и вовсе неподходящим делом. Это ж сколько выслеживать надобно, пока случай подвернётся! Потому и порешили ждать купальскую ночь и перехватить Заринку, когда пойдут девки венки в Песчанку бросать. Купальская ночь тем и удобна, что хватятся дочки дома не сразу, та уж далёконько будет.
Коней привязали в ольшанике, на морды навесили торбы с овсом. Талец приехал на Игреньке, Ляшко на ломовом мерине. Дубравку миновали в сумерки, ехали с оглядкой. Могли б и не таиться. Дома оставались древние старики да старухи, кои днём-то ворону со стогом сена путают. Ляшко остался при конях, Талец отправился к Красной Горке. Близко, на светлое, не выходил, затаился в траве. Пылал костёр, пламя вздымалось саженей на пять. Туп-туп-туп – притопывал хоровод, песня догоняла песню. В купальскую ночь, известно, и немой поёт. Талец и сам подпевал, но не в голос, про себя. Смотрел от земли на свет, как лазутчик в засаде. Выглядел-таки Заринку. Выглядел и глаз с певуньи не спускал. Дождался, повалили девки гурьбой на Песчанку. Прикинул, на какую тропу выйдут, стороной к той стёжке добежал. Ляшку посвистал, как условились. Стоял за деревцем, ждал. Долго нудиться не пришлось. Девы приближались вприпрыжку, смеялись невесть над чем, галдели, за версту слыхать. Талец позвал вполголоса:
– Заринка, а Заринка, ходь сюда.
Девушка сбавила шаг, вгляделась в кусты. Смутно темнела фигура, кто, не разобрать.
– Да кто там? Сам сюда ходи.
– Векша я, из Дубравки. Ай забоялась?
– Я забоялась? – Заринка спрашивала насмешливо, с вызовом, беды не чуяла. – Вот ещё! Было б кого бояться.
Векша был невзрачный, тихий парень. Талец заранее такого присмотрел.
– Два словечка молвлю. Иди ж. Сам не пойду, подруги твои смеяться станут.
И то была правда. Любили девки позубоскалить над нескладным недотёпой. Товарки окликнули Заринку, поторопили. Всё решило жалостливое сердце. Другая бы фыркнула презрительно да пошла своей дорогой. Заринке жалко стало робкого, несмелого с девушками парня. Почему бы в купальскую ночь, когда всё живое излучает любовь, не сказать ласковое слово? Отмахнулась девушка от подружек.
– Догоню скоро, не ждите, – крикнула весело и с венком в руках шагнула в сумрак.
В мгновение ока накинул Талец доверчивой жертве плат на голову, завязал концы. Подоспевший Ляшко опутал верёвкой руки-ноги, взвалил девушку на плечо. Заринка приняла всё за купальскую шутку, когда опомнилась, поздно уж было. Всё же втихую уехать не удалось. Дубравку проезжали, Игренька кобылу почуял, что близ дороги паслась, заржал призывно.
– Эк его разобрало, – проворчал недовольно Ляшко.
– Пустое! – отмахнулся Талец. – Мало ли какой жеребец заржёт.
* * *Хватились Заринки к вечеру. Скоро и не ждали. Думали, с подружками хороводится. В Дубравку ушла, с годовалым племяшом повозиться, с сестрой повидаться. Всё не могла свыкнуться, что у старшей сестры своя семья теперь. Да и со Здравиными сестрёнками сдружилась, всегда Заринке в Дубравке были рады, могла там весь день провести. Плохое и в голову никому не приходило. Когда тени от осокорей протянулись на добрый десяток саженей, у Гудиши сердце стукнуло. Велела старая внуку:
– Сгоняй в Дубравку. Чего-то у них там, поди, опять приключилось, – а в сердце словно зверёк какой острозубый вцепился. – Да верхи скачи! – крикнула и рот ладошкой зажала.
Старшая сестра встретила брата вопросом:
– Чего это Заринка ко мне носа не кажет? Весь день прождала. Вот уж гулёна так гулёна!
Дико посмотрел Голован на Купаву, вскочил на лошадь. Купава крикнула вслед: «Да скажи, чего приключилось-то?» Ответа не дождалась.
Обошли всё сельцо, все девы на месте были. Удивлялись, что подруги весь день не видать, думали, из дома не пускают. Припомнили, как шли на Песчанку венки по струе пускать, будто кто окликнул Заринку из кустов. Более ничего не припомнили.
