Утром бродили по лесочку. По смятой траве, кустам, конским яблокам приметили схоронку. Девушки потоптанный венок нашли, коруну Заринкину в траве. Понял Желан: плохое с дочерью содеялось. Вернулись домой, стали расспрашивать по сельцу, кто что видел, слыхал ли. Из Дубравки Борей приехал, привёз белоголового мальца и отца его. Малец поведал, ночью двое городнянских мимо сельца верхи в Городню проскакали.
– Ты почём знаешь? Может, то и не городнянские были, – не поверил Желан.
– Он дома сидел, – пояснил отец. – Ногу сучком пропорол, не ходил на игрища.
Малец посмотрел смышлёными глазами на недоверчивого дядьку.
– Знаю. Я приметливый. На том коне огнищанин ездит. Приметный жеребец. Он как ржёт, голову по-особому задирает. Я всё про коней примечаю.
– Он правду говорит, – подтвердил отец мальчишки. – Шибко коней любит, всё примечает. Коли сказал, признал коня, так и есть. А огнищанский жеребец, точно, приметный.
Гудиша с Млавой приступили с криком.
– Сейчас иди в Городню. Что хошь делай. За грудки бери огнищанина, в ноги падай, верни Заринку.
– Чего накинулись? – огрызнулся Желан. – А я куда собрался?
В вотчину отправился сам, сыновьям задал работу. Те горячились, рвались идти с отцом, но тот не позволил, поостерёгся молодой запальчивости, как бы беды себе не содеяли. До Дубравки доехал с Бореем, а там да Городни рукой подать.
Понуро, ссутулившись, стоял Желан у высокого крыльца боярского терема, мял задубевшими ладонями кукуль. Небо хмарилось, шумели осокори, но надвигающаяся непогода не занимала смерда. Усадьба жила своей жизнью. По двору сновали челядинцы, мельком взглядывали на очередного просителя, униженно дожидавшегося всемогого огнищанина, торопились по своим делам. На конюшне заржала лошадь, раздались громкие голоса. Порыв ветра закрутил клубком пыль, запорошил глаза. В хоромину Желана не пустили. Упросил челядинца позвать огнищанина. Тот долго не появлялся, потом крикнул издаля, – управитель занят, велел ждать, коль надобность есть.
Холодная сосущая тоска придушила думы, ничто не занимало несчастного отца. Боль рвала сердце. Одна мысль билась в голове – Заринка, Заринка. Попервоначалу схватил топор, бросился бежать со двора. Да куда бежать? Кого крушить? Шальная ярость сменилась вязким немощным оцепенением. Бездумно глядел Желан невидящим взглядом в землю. Время остановилось.
– Ну, чего тебе, смерд?
Желан, пребывая в душевной немоте, отстранился от внешнего мира, не приметил появление всесильного огнищанина. За левым плечом того высился звероподобный рядович Ляшко.
– Дочь верни, Олович, – шурша пересохшим языком, с натугой выдавил из себя Желан.
– Каку таку дочь? Чего несёшь-то? Почто свою дочь у меня ищешь?
– Заринку, – опять с натугой вымолвил Желан. – Твои люди увезли. У тебя она. Верни дочь, Олович, добром прошу.
– Веснуха тебя попутала, смерд! Ай у тебя видоки есть, кои видели, как твою дочь мои люди увезли? Может, имя тех татей скажешь? – с издёвкой цедил огнищанин.
– Имя тех татей не ведаю. А коня люди признали. С боярской конюшни жеребец. Без твоего ведома никто жеребца взять не мог. Верни дочь, Олович.
От вида наглых, ухмыляющихся рож, издевательского голоса, гнев закипел в груди, оцепенение исчезло. С решимостью поглядел в охальные глаза огнищанина.
– Верни дочь, Олович! В Киев пойду, к князю. Князь Землёй владеет, законы блюдёт. Строго спросит за татьбу.
– Ты, смерд, потише! Кому грозишь? – злобно рыкнул Ляшко.
Олович похлопал рядовича по груди, успокоил не ко времени разбушевавшегося пса. Надменно переспросил:
– К князю пойдёшь? А иди. Вот прямо сейчас и отправляйся. Князь тя защитит.
Ляшко захохотал, показывая крупные лошадиные зубы. Олович кривил губы, поигрывал концом пояска. Решимость покинула Желана. Да кто его допустит до князя? Да есть ли великому князю дело до дочери какого-то смерда, боярского закупа? Повалился Желан в ноги боярскому управителю, тянул руки, просил, запинаясь:
– Что хошь требуй, Огнищанин! В обели к тебе пойду на всю жизнь. Дочь верни!
– Нет у меня твоей дочери. Глядеть надобно было за девкой. Поди-кось со скоморохами увязалась, а ты у меня ищешь. Нет её у меня, последний раз говорю. Иди со двора. Сам не уйдёшь, вон, Ляшку велю, бока намнёт, ещё и собак спустит. Без порт домой вернёшься.
Верный пёс развеселился, залаял.
– Без порт, да с драным задом.
Олович пнул смерда сапогом в грудь, пошёл прочь. Ляшко не отстал от хозяина, превзошёл. Ударил ногой под дых раз, другой. Желан повалился набок. Переведя дух, встал, кособочась, поглядел вслед обидчикам, стоявшим у рубленой коморы. Если его тростиночка в лапища такому страхолюдину попалась, не вырваться ей было. Таких только медвежьей рогатиной возьмёшь. Ох, нехорошее люди про Ляшка с Талецом толкуют. Не они ли татьбу учинили?
Волоча ноги, побрёл Желан с боярского двора. Пройдя с полсотни шагов, услыхал окликавший его голос. К нему, размахивая нескладно руками, приближалась боярская раба в сером повое, исхлюстанной понёве. Рабу Желан видел в усадьбе, всё ходила, поглядывала, словно сказать чего хотела, да не насмеливалась.
– Постой, добрый человече. Дочерь свою ищешь? Нету её здесь. В Вышгород на усладу князю увезли.
– Ты почём знаешь?
– Слыхала ненароком, как Талец про то с Оловичем толковали. В возок бедолагу запихнули и в Вышгород умчали голубку твою. Талец и увёз. У князя ищи. Талец со своим дружком татьбу содеяли. Верно говорю.
– Почто про Талеца сказываешь, доглядаешь за ним? – спросил Желан, хоть и мутил гнев разум, а всё ж надо иметь верные вести, не облыжный извет.
– Давно за ним приглядываю, случай жду. Обида у меня на него, а заступиться некому. Помер наш кормилец, давно, дочка без него выросла. Теперь, вишь, и тебя обидел. Не стерпишь, и за меня поквитаешься. Надсмеялся над дочкой моей. Нехорошо надсмеялся. Говорил, полюбилась, поженимся. Сам потешился, обрюхатил да бросил, теперь насмехается и не глядит. Кто её с дитём возьмёт? Так и промается весь век, и от мира позор.
Ничего не ответил Желан несчастной рабе, побрёл по пыльной дороге. Пройдя версты три, остановился. Тянуло холодом, вверху погромыхивало. Запрокинув голову, прокричал Желан в чёрные клубящиеся тучи:
– Перун! Бог милостивый, могучий, справедливый! Накажи обидчиков моих! Никому зла не творил, по Прави жил, богов славил. Почто надо мной, над чадом моим тако сотворилось? Накажи обидчиков презлых! Князя-паскуду родией раздери!
Небо над головой раскололось. От оглушительных раскатов грома пригнулись придорожные ветлы. Рот свело судорогой.
«Серчает Перун-громовик на блудливого князя. У кого защиты хотел просить? И-эх!»
Громыханье укатилось на восход. Из чёрных туч низверглись тугие струи, исполосовали пыль, превратив её в вязкое месиво, кнутами прошлись по лицу, спине путника.
Ливень смочил, напитал влагой землю, ушёл на восход. Ветер взъерошил ветви на черёмухе, калине, усеял листьями двор, задрал солому на худосочной крыше. После прошлогоднего пожара избу отстроили, да накрыли наспех, кое-как. Всё текло, и изба, и одрины, и рига. Ладились перекрывать крыши, отстроить хлев. Каждый день на счету. Житовий уехал в лес, Голован тесал жердины дома, ждал отца.
Голопузый Млад водил лодии в лужах. Мать и бабушка неприкаянными бродили по двору. Брались за одно дело, не докончив, бросали, хватались за другое, глядели на калитку, выскакивали на улицу.
Появился отец в грязи по колено, видно, брёл, не разбирая дороги. Связанные лапти висели на плече. Глянул парень на отца, и сердце скрутило. Не видать бы сыну отца униженным и жалким. Голова была непокрытой, кукуль ветром сорвало, тот и не заметил. Мокрые волосы свисали косицами, усы поникли, промоченная одежда облепила тело. На лице – мука смертная. Тяжко видеть сыновьям отцовское унижение, несдобровать обидчикам.
Женщины бросились к Желану с немым вопросом на ликах. Тот оторвал глаза от земли, обвёл обеих тяжёлым взглядом.
– Нету Заринки. Увезли нашу девоньку в Вышгород, князю на пот еху.
Прижала Млава руки к сердцу, под коим носила доченьку, опустилась на землю на ослабевших ногах.
– Сгинула моя кровиночка. Чую, нет больше доченьки.
Схватилась за голову, завыла нутряным, звериным голосом. Гудиша впилась ногтями сыну в плечи.
– Откель узнал? Олович сказал?
– Олович сказал – нет Заринки в усадьбе, и знать ничего не знает, и не ведает. То раба боярская поведала. Подслушала разговор Оловича с Талецом. Талец Заринку увёз.
– Что ж ты им выи не поскручивал?
– Ага, скрутишь! Их только медвежьей рогатиной возьмёшь. Олович с Ляшком был, в ноги ему падал, просил Заринку вернуть. Они насмехались, ногами пинали. Олович грозился собаками затравить, коли сам со двора не уйду.
– Двое их было, двое на конях скакали. Один Талец, другой – непременно Ляшко, – Гудиша отпустила сына, подняла лик к небу. Горестный вопль устремился ввысь: – Перун всемогущий! Раздери их родией и вгони громом в землю. Их покарай и князя охального, что дочерей людий сильничает.
