„Здесь покоится
Г. Помпей Трималхион Меценатиан
ему заочно был присужден
почетный севират
он мог бы украсить собой
любую декурию Рима
но не пожелал
благочестивый мудрый верный
он вышел
из маленьких людей оставил
тридцать миллионов
сестерциев и никогда не слушал
ни одного
философа
будь здоров и ты также“[4]
Высмеивая спесь выскочки Трималхиона, метил ли Петроний в Палланта, которого лично знал как современник и придворный? Вполне вероятно. Во всяком случае, эпитафия на могиле императорского вольноотпущенника была не менее помпезной, чем та, какую запроектировал себе Трималхион. Эту эпитафию обнаружил Плиний, когда по пути в Тибур скуки ради принялся разглядывать могилы. Неожиданно еще перед первым верстовым столбом он приказал своим людям остановиться. Внимательно прочитав, даже велел переписать надпись, которая извещала, что здесь покоится прах Марка Антония Палланта, a rationibus Клавдия, перечислялись также его заслуги и добродетели. Такое представление умершего на могильных плитах служило правилом, и не это привлекло внимание Плиния. Его поразила последняя фраза, достойная тщеславия Трималхиона: „Ему сенат за верность и почтение к патронам постановил дать преторские знаки и пятнадцать миллионов сестерциев, каковою честью он остался доволен“»[5].
Упоминание об этом удивительном сенатском решении крайне заинтриговало Плиния. Он постарался разыскать его в государственном архиве. Но достаточно было ему ознакомиться с полным текстом документа, как он возмутился. Стоит привести отрывки из его письма, которое он сразу после этого написал одному из своих друзей: «Оно было так пышно и велеречиво, что эта горделивая надпись показалась скромной… Считать людей, принявших такое постановление, шутниками или страдальцами? Я назвал бы их шутниками, если бы сенату приличествовала шутливость; назвал бы страдальцами, но никакое страдание не может вынудить к такому поступку. Итак, это искательство и желание выдвинуться?
Но кто настолько безумен, чтобы хотеть путем своего, путем общественного позора продвинуться в том государстве, где привилегией блистательного магистра было право первым восхвалять Палланта? Я не говорю о том, что Палланту, рабу, предлагаются преторские знаки: они предлагаются рабами; не говорю о том, что постановляют не только уговорить, но даже заставить его носить золотые кольца[6]: несовместимо ведь с достоинством сената, чтобы бывший претор носил железные кольца. Все это пустяки, на которые не стоит обращать внимания, а вот что стоит вспомнить: ради Палланта сенат (и здание после этого не было освящено?) благодарит государя за то, что он сам сопроводил упоминание о нем почетнейшим образом и дал сенату возможность засвидетельствовать свое к нему благоволение. Что может быть для сената прекраснее, чем обнаружить свою благодарность Палланту?.. Дальше говорится о том, что сенату угодно было принять решение выдать ему из казны пятнадцать миллионов сестерциев, и чем недоступнее душа Палланта для алчности, тем настоятельнее просить отца отечества побудить Палланта уступить сенату. Только этого и недоставало, чтобы с Паллантом велись переговоры от имени государственной власти, чтобы Палланта упрашивали уступить сенату, чтобы сам государь был приглашен выступить против этого горделивого бескорыстия: только бы Паллант не презрел пятнадцать миллионов! Он их презрел, потому что отвергнуть такую сумму, публично предложенную, было большей дерзостью, нежели в том, чтобы ее принять! Сенат, однако, превознес этот поступок, правда, высказав сожаление в следующих словах: „Так как наилучший государь и отец отечества, по просьбе Палланта, пожелал опустить ту часть постановления, где говорится о выдаче Палланту из казны пятнадцати миллионов сестерциев, то сенат заявляет, хотя он охотно определил Палланту за его заслуги наряду с прочими почестями и эту сумму за верность и усердие, тем не менее он повинуется воле своего государя, противиться которой в чем бы то ни было считает недозволенным“. Представь себе Палланта, налагающего запрет на сенатское постановление, умеряющего свои почести и отказывающегося от пятнадцати миллионов как от чего-то чрезмерного, тогда как преторские знаки он принял, словно это нечто меньшее»[7]. Таково свидетельство Плиния. Что же это за особая заслуга Палланта, ради которой сенат принял это памятное постановление? Итак, вольноотпущенник представил проект Нового закона:
Свободная женщина, вступив в связь с рабом, совершает преступление и должна быть наказана. Если это произошло без ведома хозяина раба, виновница становится рабыней, а если с разрешения, ее следует считать вольноотпущенницей. Это распространяется и на детей, рожденных в подобном браке.
Проект Палланта сенат одобрил, он приобрел законодательную силу как специальное постановление, очень подробное, предусматривающее различные случаи, какие только могут случиться в жизни. А именно: дочь свободного человека живет с рабом с разрешения своего отца, но вопреки воле хозяина раба — или наоборот, без отцовского соизволения, но с ведома хозяина раба; женщина вступает в связь с рабом своего сына; у раба, с которым живет свободная женщина, несколько хозяев…
Несравненно чаще, разумеется, возникала противоположная ситуация: свободный мужчина жил с рабыней. Это, однако, считалось совершенно нормальным явлением и никак не подрывало социальной и правовой позиции такого человека. Более того, повсеместно считалось, что лучше обзавестись рабыней, нежели соблазнять девушек и замужних женщин либо связывать себя брачными узами. В худшем случае хозяин рабыни мог обвинить ее любовника в том, что тот пользуется чужой частной собственностью; он мог также счесть своей собственностью ребенка, появившегося от этой связи.
Не следует думать, что решения, инициатором которых был Паллант, свидетельствовали об ухудшении участи рабов. Совсем наоборот. Как раз в тот период закон начал защищать их права. Для этого имелись свои причины. Крупные захватнические войны уже не велись, приток рабов сократился, цены на них пошли вверх. В 19 году принят был закон, который несколько ограничивал своевольное обращение с жизнью рабов; с тех пор отправлять их на борьбу с дикими животными на арене господин мог только с согласия соответствующей канцелярии. Закон 20 года оговаривал, что рабы, подозреваемые в совершении преступления, подлежат той же судебной процедуре, что и свободные люди. Эти законы были приняты еще в царствование Тиберия. Клавдий же объявил, что больной или увечный раб, брошенный своим господином, получает свободу; а если хозяин убьет такого раба, то будет привлечен к ответственности как преступник.
Те рабы, что находились в городах, пользовались тогда значительной свободой. Избытка свободных мужчин в Италии не было, ибо от родины их отрывали (и некоторую часть на долгие годы) военная служба, торговые операции в провинциях, чиновничья карьера. В этих условиях рабам легко было подыскать свободных женщин, особенно из неимущих слоев. Это сделалось настолько распространенным явлением и породило столько различных житейских сложностей, что власти сочли необходимым положить этому предел. Отсюда, собственно, такое постановление, ставшее обязательным на пять столетий. Многие отцы, метавшие громы и молнии по поводу наглости рабов и бесстыдной распущенности женщин, с огромной радостью приняли проект Палланта. Почести, которыми осыпали его автора, имели известное обоснование в общественном мнении. Паллант знал, что таков будет отклик сената и общества, и именно поэтому принялся за реформаторскую деятельность. Но все это имело одну парадоксальную, почти забавную сторону: автор постановления недавно сам являлся рабом, его же брат Феликс, тоже бывший раб, уже женатый на дочери мавританского вождя, через два года после вступления закона в действие возьмет в жены иудейскую царицу. Разумеется, формально закон не распространялся на вольноотпущенников, но без ехидных замечаний на этот счет все же не обошлось.
Легко было Плинию раздирать одежды по поводу падения нравов в сенате. Легко ему было восклицать: «Какое счастье, что моя жизнь не пришлась на то время, за которое мне стыдно так, словно я жил тогда!»
Но если бы Плиний участвовал в заседании, которое благодарило Палланта за спасительный проект и обдумывало, как вознаградить автора, то, вероятно, проголосовал бы вместе со всеми. И неизбежно позже нашел бы для себя оправдание.
Постановление, присваивавшее Палланту преторские отличия и эти миллионы, от которых он благородно отказался, было принято 23 января 52 года. Итак, это был тот самый год, когда состоялся императорский суд над евреями; тот самый, когда Феликса назначили правителем Иудеи. Это был счастливый год для обоих братьев-вольноотпущенников: один сделался прокуратором с чрезвычайными полномочиями, второй — членом сената в ранге претора.
