В воротах я оглянулась и посмотрела на другие могилы. Первым здесь нашел пристанище мой дед Ян Форбес, следом за ним, в четверг, его сын: он умер вскоре после того, как пожаловался на ужасные боли в животе. Потом, всего за одну неделю, от лихорадки умерли трое моих кузенов и тетя. А еще здесь был надгробный камень Элен.
На полпути домой я заметила в своих руках веточку розмарина, которую мне дала мама. Я забыла бросить ее в могилу. От моих ладоней маленькие серебристые листочки смялись, и теперь от веточки исходил аромат. Закрыв лицо ладонями, я вдохнула этот запах и заплакала. Так я стояла одна, в темноте, пока за мной не пришел Ивон. Он молча прижал меня к себе, и мы немного так постояли. Потом он сжал мою руку и сказал: «Мама о тебе беспокоилась».
Он хотел меня утешить, но я знала, что это ложь. Мы оба это знали.
Я стояла в дальнем углу крыльца, балансируя на краю. Облокотившись на невысокие перила, я положила голову на руки и слушала, как тетя Винни пела уэльский гимн, которому ее научила бабушка. Присоединились остальные. Папа и другие мужчины пили виски, не проявляя большого интереса к еде, которую заботливо приготовили женщины.
— Про что это он сказал: «Ничего плохого не будет»? — спросил кто-то.
— Может, хотел сказать, что Горавен Форбес не столько грехов сделала, сколько другие за такую долгую жизнь делают?
— А может, он-то за двадцать лет уж столько их на себя забрал, что ее-то грех и вовсе невелик показался.
— Хватит о нем болтать, — строго сказал Броган Кай. — Он свое дело сделал да ушел. Забыть его и все тут!
Больше, за все время трапезы, никто не вспоминал о пожирателе грехов, хотя горе не давало о себе забыть.
Я очень устала и телом, и духом, и я легла на бабушкину кровать, свернувшись калачиком. Натянув на себя одеяло бабушки, я закрыла глаза и успокоилась. Я по-прежнему ощущала ее запах — он смешивался с запахом розмарина, который остался на моих ладонях. На несколько минут я представила себе, что она жива и здорова, сидит на крыльце и слушает разные истории, что гости рассказывают о ней, о дедушке и о других, дорогих ей людях. Потом я представила себе, как она лежит в глубине могилы, закрытая красно-коричневой горной землей. Ей не придется вставать и снова бродить по холмам, потому что кто-то пришел и взял на себя ее грехи.
А так ли это?
Где-то далеко в глуши, совсем один, живет пожиратель грехов. Только он знает, сделал он то, для чего пришел, или нет.
И все-таки мне было непонятно: почему он вообще пришел? Почему б ему было не спрятаться и не притвориться, что он не слышит похоронный колокол, который эхом звучит по всем долинам, ущельям и оврагам наших гор? Неужели ему мало своих грехов, которые приходится нести, что он еще берет на себя грехи всех, кто живет и умирает в этих горах? Почему он это делает? Зачем ему нести на себе такую ношу, ведь он знает, что ему придется гореть в аду за людей, которые его боятся, презирают и даже никогда не смотрят ему в лицо?
И почему у меня сжимается сердце при мысли о нем?
Даже тогда, будучи ребенком, я знала…
Я представила себе свою будущую жизнь — долгие семьдесят или восемьдесят лет, которые я проживу, если у меня бабушкина наследственность. Жить так долго со всем тем, что я сделала…
Если только…
«Забыть его и все тут», — приказал Броган Кай.
Тогда тихий голос прошептал мне на ухо: «Ищи и найдешь, моя дорогая. Проси и получишь…».
И я знала, что найду, что бы из этого ни вышло.
Прошло три дня после похорон бабушки Форбес…
В тот день я встретилась в лесу с Лилибет. Папа с Ивоном работали на ферме, а я осталась дома наедине с маминым молчанием. Я закончила дела по хозяйству, присела и стала смотреть, как мама прядет шерсть. Колесо жужжало и стучало — это были единственные признаки жизни, которыми мама давала о себе знать. Мы не обменялись ни одним словом. И даже ни одним взглядом. Это было так печально, мы как будто жили под тенью смерти.
— Чем я могу тебе помочь, мама?
Она посмотрела на меня, страдание исказило ее лицо. Я разрушила щит молчания, которым она прикрывалась, и все, что было у нее на сердце, отразилось болью в ее глазах. Я знала, что мне лучше не быть рядом с ней — из-за своего горя она не выносила моего присутствия: от этого ее печаль становилась сильнее, и она еще больше страдала. Все ее утраты держали ее в плену скорби, а мое существование не приносило ни радости, ни утешения. Тогда я подумала, что она, наверное, предпочла бы, чтобы я умерла.
Был ясный, теплый солнечный день, от тумана не осталось следа, но ни о чем другом я не могла думать. Мне так хотелось, чтоб все вышло иначе, и так хотелось повернуть время вспять. Я знала, что это невозможно. Отчаявшись хоть как-то помочь маме, я взяла с крыльца корзину и отправилась за зеленью. Я хорошо знала, куда идти: пока бабушка была жива, она показала мне, где можно найти острые приправы и сладкие коренья. В расселине под кленами стелился рампс; его луковицы с острым необычным запахом придавали вкусный аромат маминым супам и жаркому. В лесу над нашим домом можно было найти кресс-салат. Ниже нашего дома, на лугах, рос дикий салат и щавель.
Задолго до полудня я набрала все, что было нужно нашей семье и намного больше. Я подумала, не оставить ли мне корзинку на крыльце как мое подношение маме — она ее найдет, когда выйдет из дома стирать белье или полоть огород. Но я тут же поняла, что от этого не будет никакой пользы. Что толку от этого? Разве каким-нибудь подношением или подарком я могу повернуть время вспять, исправить то, что уже произошло? Конечно же нет. Придется мне со всеми моими грехами жить до самой смерти, пока не придет пожиратель грехов и не заберет их.
Если мама позволит ему…
Я повернулась и подошла к реке — она текла с высоты гор, где таяли зимние снега.
Я вошла в воду, холодную и такую чистую, что на дне была видна разноцветная галька — оранжевая, коричневая, черная, и полоски зеленых водорослей. Мимо меня с плеском прошмыгнули маленькие рыбки — они прятались в скале в своих норках, а я их потревожила. Будь у меня удочка, я могла б поймать большую рыбину и принести домой на ужин. Эта мысль привела к тому, что из-за ледяной воды у меня свело ноги от боли; боль нарастала, пока ступни совсем не онемели. Но когда я увидела большую форель, которая проплывала мимо, грациозно извиваясь, я больше не могла думать о том, чтобы добыть ее на ужин. Эта прекрасная рыба плыла так красиво, и она ведь никому не сделала ничего плохого… Да и потом, ее смерть нисколько не возвысит меня в глазах мамы. Это будет просто очередная еда, о которой все забудут, как только снова проголодаются.
Но как же я могу заслужить прощение? Из-за горькой безнадежности и боли утраты я пошла в лес и стала говорить сама с собой, составляя себе же компанию. Говорила, просто что на ум придет — лишь бы заглушить одиночество и самой себе придать смелость, потому что я уходила все дальше от дома. Я принимала решение, и мне нужен был совет. А кроме меня самой меня выслушать было некому. Ивон не сможет мне помочь, а папа не захочет, чтобы я его побеспокоила. Он находит спасение в своей работе. Поэтому я пошла вниз по реке к тому месту, где высокие берега реки были как скалистое ущелье — их соединяло, как мост, большое поваленное дерево. Совсем рядом был водопад.
Это было то самое место, где изменилась вся моя жизнь. Поэтому здесь я решила исправить то, что уже случилось.
По дороге я разговаривала сама с собой.
— Кади, тебе не надо сюда идти. Тебе ж сказали, чтоб ты сюда не ходила!
— Но мне надо. Ты ж знаешь, мне надо посмотреть.
— Знаю, детка, но здесь опасно ведь. Маленькие девочки здесь не играют.
— Я и не буду играть.
Я оставила корзинку на плоском выступе скалы, потом по разросшимся корням огромной старой сосны забралась наверх и села. Я крепко ухватилась за свой «стул» из большого выступающего корня. Я почувствовала, как страх сдавил мне горло, ладони стали липкими от пота. В эту же минуту я подумала о маме, вспомнила, как она пряла, не говоря мне ни слова, ее бледное несчастное лицо, — и это придало мне смелости. Еще немного, и стало казаться, что вода ревет и бурлит где-то далеко, а не совсем рядом, подо мной. Еще немного, и река стала манить меня к себе.
Закрыв глаза, я представила, как ступаю по этому неровному, сучковатому «мосту». Потом останавливаюсь посредине, раскинув руки, как крылья. Представила, как бросаюсь вниз подобно птице, изгибаюсь в полете, потом погружаюсь в белую пену бушующего потока, с грохотом разбивающегося о большие камни. Я представила, как я погружаюсь в воду, всплываю вновь, как меня кружит в водовороте, как я падаю в водопад. Я вообразила, как погружаюсь все глубже, глубже в озеро темно-синей воды.
Потом мое тело плывет дальше, течение относит его туда, где его никто никогда не найдет. Папа говорил, что река впадает в море. Море, такое далекое, такое глубокое, такое огромное — я не могу себе это представить. Я знала только одно — так я потеряюсь навсегда.
