– Доню![10] – в нетерпении говорила она девушке. – Да скажите мне: хочь який он? А коли вже проехав?
– Да нет, бабусю! – тряхнув головою с большими, уложенными венцом косами, ответила девушка. – Увидемо!.. Ото уже!..
Но уже старуха и сама увидала князя. Еще ближе подступила она к дороге – забыла старая и лета свои, пригнетавшие к земле, и недуги и отстранила поддерживавшую ее руку.
Проезжая мимо старой русинки, Даниил замедлил коня и наклонил голову.
– Господь милосердный! – вглядевшись в лицо его и всплеснув руками, произнесла старуха. – Яко великого Романа жива видемо!..
Венгерский полководец решил: по взятии Ярослава мадьярская армия двинется не на Галич, как прежде, а на Холм и оттуда на Владимир-Волынский. Поляки Болеслава не хотели идти на «Хелм», Ольгович тоже. Однако прославленный полководец двух королей венгерских – и Андрея и Бэлы – Фильний не внял тому. Барон знал: первее всего на Волыни, которая была Даниилу не только отчина, но и дедина, черпает галицкий князь неиссякаемую силу сопротивленья. Оттуда всякий раз во время нашествий, когда вторгшиеся принимались уже творить дележ Червонной Руси, вырывался он с дружиной внезапным прыжком, подобно барсу, и наносил тяжкие удары, заставляя поспешно бросать награбленное.
Согнав на земляные работы уцелевшее окрестное население, венгры возвели вокруг Ярослава осадный вал, укрепленный плетнем, надвинули огромные – вровень с башнями города – на колесах туры[11]; поставили камнеметы, что на полтора перестрела могли метать камень, которого и четырем сильнейшим мужам было не поднять; укрыли до времени стеноломы – тараны, стрелометы и огнеметы, метавшие с пылающей нефтью глиняные горшки и стрелы, обмотанные горящей паклей, – и теперь ждали только, когда зык трубы и рука полководца ринут их, разъяренных и алчущих добычи, на штурм города.
Город изнемогал.
Воевода Олекса Орешек – в битвах молод, а в думе стар – укреплял дух ратных и горожан.
– Князь придет, Данило Романович не оставит! – говорил он, однако все чаще и чаще подолгу простаивал на высокой угловой башне, всматриваясь в знойное марево.
Нехотя ворочали крыльями на взлысинах рудо-желтых бугров, располосованных оврагами, поросших дубом, и ореховым подлеском, и редкой красной сосной, немногие уцелевшие ветряки. Они поставлены были на высоченных бревенчатых клетках. И казалось, будто уцелевшие после великого побоища исполины, взгромоздившись на ходули, чтобы увидать один другого, взмахивают утрудившимися в битве руками, сзывая друг друга.
Под самым шатром этих ветряков зоркий глаз воеводы видел: червонело и мреяло нечто, и нет-нет да и взблескивало, как стеклышко; а ему было ведомо, что это трепещет по ветру красная епанча беспечного венгра и сверкает оружие мадьярских дозоров, посаженных Фильнием, и что какой-нибудь Гейза, Стефан, Альмош, Петр или Бенедикт тоже всматривается оттуда из-под руки глазом, изострившимся в мадьярской безбрежной пуште, в поросшую кое-где чернолесьем холмовину.
Белели на солнце редко разбросанные в зелени плодовых садов лукаво-радушные хатки, точно молодицы в белых оплечьях, остерегающие баштаны.
Соломенными да очеретовыми снопками были перекрыты они, а только так перекрыты, что потверже иной черепицы. Так что и огню только разве лизнуть!
Однако пустынны были плетневые чистые дворики. И не гоготал гусак, не квоктала квочка, и не терся добрый десятипудовый хряк о плетень.
И не лелеяла под вишнею сына в колыске юная мать в щедрых монистах, в коралликах, в неизреченно расшитом бруслике и оплечьях, в голубой сукне и яркой плахте: угры пришли!..
Шестнадцатого августа, «серпня», венгерский полководец приказал устроить под стенами осажденного города турнир и великое конное ристанье, дабы дивились русские мадьяр несметному множеству, и всадникам их, и прочим иноплеменным рыцарям, и трепетно-кровным иноходцам мадьярским.
Пречудную и страшную венгры сотворили боевую игру. И Ростислав-князь сразился тогда с некиим мадьярином Воршем.
Жители нагорной страны Перемышльской – те, которых пригнали венгры на земляную работу, а и те, коих понудил в полк свой Ростислав, – стояли на холме, поодаль, и смотрели.
– Ой, да смотрите вы, смотрите, что угры-те творять, проклятущий! – говорила одна из женщин.
Другая присунулась к ней, когда пажи Ростислава завязывали уже последние ремешки на доспехах князя, и спросила:
– А тот – чей?
– Ох, да наш! – отвечала соседка. – Не здешний только, Черниговский! Да вот спутался с ними! А еще и сыновец князю нашему, сестрич!.. И уж и честил же его старик-то боярин, что от Даниила приехал!
И она рассказала о посольстве.
– Что диется! Что диется! – хмуро покачивая головой, говорила другая.
Герольд протрубил – и всадники, изготовя к бою копья с тупыми концами, ринулись друг против друга.
– А, штоб тебе голову сломить! – успела молвить вслед Ростиславу от всего сердца вторая из женщин.
Всадники сшиблись – треск и грохот металла раздался над полем. Конь под Ростиславом упал. Сам он вылетел из седла. Герольд, судьи, пажи и оруженосцы кинулись к нему.
На холме же, где стояли русские, какой-то хмурый перемышлянин в серой грубой ватоле проговорил:
– Упав, як довгий!
Ростислава перенесли в шатер. Врач-костоправ осмотрел и вправил вывихнутое левое плечо, и Ольгович как ни в чем не бывало опять появился среди венгров.
– Не ставлю же сие ни во что! – посмеиваясь, говорил он. – А с Воршем еще сразимся! – И, потрясая сильной смуглой рукой, добавил: – Если бы знал я, где Данило, поехал бы на него и с десятью воинами!
Среди ратников его шел говор:
– Нет, не на добро ему случилось это знаменье!
Ночью боярин Кирило нашел своего князя среди военного стана, уже на пути к Ярославу. Он доложил Даниилу Романовичу все происшедшее. Услыша требование венгерского полководца – золотом купить мир, князь усмехнулся и молвил:
– Что же он – Аларихом, военачальником готским, мнит себя? Ты все правильно и верно отмолвил ему. Ступай отдохни.
Кирило, не внимая последнему слову князя, заговорил было о распорядке войска на завтра. Даниил тотчас прервал его.
– То сделано все, – сказал он. – Не измождай себя! Храброго скоро добудем, а умного и задорого не купишь!
Князь ласково выпроводил его из шатра.
Набросив темный походный плащ, Даниил покинул шатер и пошел вдоль ратного стана. Надо было проверить стражу и распорядок.
Темная, теплая, благоухающая и звездная ночь объяла князя. Тишина стояла вокруг. Лишь откуда-то из недалека – должно быть, из беженского табора – доносилась девическая песня. Укоряя ладу своего, что медлит он, медлит – и неведомо где, вся истомясь, истосковавшись по нем, звала его девушка; быть может, страшна лежит перед ним дорога – через топи, через реки и дебри, – так пускай же он знает:
Гатила гати дорогими шаты,
Мостила мосты жуковинами,
Садила сады все винограды,
Вберала лесы паволоками,
Сеяла поле дробное жемчюгов…
Боль стиснула князю сердце. Вспомнилась Анна – как благословляла и вооружала его, и плакала, и молчала…
…Пал на рассвете туман – не видать стало и конец копья! А когда сделался туман как редкая кисея и пробрызнуло солнце, то река оставалась уже позади: Даниил бродом перевел войско на ту сторону Сана.
Быть грому великому!..
Утром семнадцатого августа, в канун Фрола и Лавра, Даниил во главе своих волынян и карпаторусов ударил на поляков и Ростислава.
Первым же натиском, первым полком, успевшим выстроиться, надо было ошарашить врага, чтобы дать исполниться всему остальному войску.
Русичи рвались в битву.
Пылало в сердцах их воздымающее слово князя.
– Земляне мои! – воззвал он. – Галичане, волынцы, щит Земли Русской, станем крепко! Кто медлит на бой – страшливу душу имат. Воину же – или победить, или пасть. А кому не умирать!
И карпаторусы его – из племени тех, что потрясают на правом плече смертоносным железом, люди Рус – так именовала их Византия, – дружно загремели щитами, и кликнули кликом страшным, и зазвенели секирами, и собрались кругом князя.
Ярость душила их – ярость к врагу-осквернителю – и взывала к возмездию.
Русичи рвались в битву.
И немало способствовало тому то пречудное знаменье, что встретило русские полки накануне: многое множество, без числа, надлетело орлов и птиц разных, – будто облако великое, как никогда, нигде того не было! – и, клубясь, играли птицы, и клегтали орлы, и плавали, ширяясь крылами, колесом низвергались в воздухе, и сызнова подымались, и реяли, и парили!
– А на добро нам то знаменье! – сказали тогда старцы и мужи многоопытные.
С первым полком ударить захотел Андрей-дворский, однако не очень-то соизволял Даниил. Он берег и любил Андрея. «Телом хил, а душою – Ахилл!» – говаривал о нем князь. Самому же Андрею говорил, что, дескать, большой начальник и воевода иной раз должен и замениться кем. Андрей же дворский складом сух, ростом невысок, лицом смугл, с длинными, по обычаю, волосами, с бородою малой и узкой, всегда бодр и подвижен, – Андрей ответствовал шуткою:
