как мой отец общался с Глином и Тревором и как с ними общался твой отец, – изводящее меня и подталкивающее к предположению (или надежде), что отыщется в ней ключ от его натуры, от тайн, какие он, сдается мне, копит и прячет до сих пор.
Как, возможно, и все мы.
Ярчайшую иллюстрацию разницы между нашими отцами довелось увидеть на следующее утро: маму и нас с Джилл ждал сюрприз. Вроде был уговор, что мы выезжаем в десять утра друг за другом вместе с твоей семьей, как и на пути сюда, но тут мой отец велел нам бросить сборы и объявил, что до вечера мы никуда не едем. Почему? Он втерся в доверие к Глину и его зятю так близко, что они решили отправиться все вместе на рыбалку. Стоял очередной прекрасный солнечный день, и они собирались вверх по Артро, вооружившись удочками, сэндвичами с ветчиной (их предоставила мама Шонед) и дюжиной банок горького “Дабл Даймонд”.
Моя мама отозвалась на эту новость с холодной яростью.
– Ты делаешь что, к черту, захочешь, да? – услышал я ее слова, и меня они потрясли, поскольку слово “черт” я не слышал от нее ни разу. – А нам всем что прикажешь делать до вечера?
– Своди детей на пляж, – беззаботно ответил мой отец. – Встретимся здесь же вечером и поедем домой часов в шесть.
Мама уловила в его голосе ледяную, едва ли не презрительную ноту властности.
– Похоже, дай тебе волю, нас могло бы вообще не существовать, – проговорила она.
Они сказали друг другу еще сколько-то подобных слов, но я их помню плоховато. Наверняка переврал и эти. Но зато памятно то чувство – совершенно новое и леденящее, – что в отношениях моих родителей что-то, возможно, всерьез наперекосяк, и это что-то я до той поры принимал как должное, как некий фон и, несомненно, фундамент моего детского бытия, а оно не таково, каким я его себе представлял, и потенциально может покачнуться и осыпаться, а может даже и рухнуть. (И я не очень-то заблуждался, поскольку в то же лето нас с Джилл на несколько недель забрали в Шропшир наши дедушка с бабушкой, когда мои родители уехали куда-то – кажется, во Францию, – чтобы там восстановить свой брак. Похоже, у них в той или иной мере получилось, поскольку далее – по крайней мере, насколько я помню – все у них стало получше.)
Ну да ладно, это все позже. А пока нам с мамой и с Джилл нежданно выпал дополнительный день у моря, и Шонед, как обычно, была при нас, и мы провели тот день в дюнах у ближайшего пляжа – длинной песчаной полосы, тянувшейся вдоль Мохраса (у англичан он называется Островом ракушек). Именно здесь, в этих дюнах, пока Джилл с мамой купались в море тем утром, Шонед повалила меня на землю, легла на меня всей собой, поцеловала в губы и сказала, что выйдет за меня замуж. Она не просила меня жениться на ней, обрати внимание, – она объявила, что́ произойдет. Выбора мне не оставили – впрочем, я был исключительно польщен и обрадован. И все же, как ни странно, я не помню, что́ сказал ей в ответ.
Так или иначе, наша новая связь доверия и близости позволила мне осмелеть, и я решил оказать Шонед честь – дать ей почитать наш рассказ. На пляж вместе с полотенцами, маской, фрисби и набором для крикета я прихватил и блокнот. Церемонно вручил его ей, и вид у нее был подобающе потрясенный, когда я сообщил, что это мое сочинение (возможно, о твоем вкладе я умолчал) и что я собираюсь, когда вырасту, стать писателем – вернее, я им уже стал. И затем предоставил ей читать, а сам отправился прогуляться по пляжу, лелея сладостное знание, что девочке, в которую я влюблен, прямо сейчас открывается, что ее юный жених ни много ни мало творческий гений.
Я прошел весь пляж, следуя изгибу полуострова (это именно полуостров, а не остров), пока не добрался туда, где пляж делался каменистым, и там побыл некоторое время у промоин в валунах, высматривая креветок или крабов или другие признаки морской жизни. Решил дать Шонед на чтение не меньше сорока пяти минут, поскольку с таким делом спешить не надо. Текст плотный, в нем много изящной словесности, да еще и иллюстрации можно разглядывать. А потому я брел обратно очень медленно, вдоль самого прибоя (прилив почти добрался до верхней точки), иногда по середину голени в воде. Она была холодна, и купаться не хотелось. Время шло, на пляже делалось люднее, в воздухе звенели крики детей, игравших в мяч, бросавшихся с воплями в воду, требовавших родительского внимания. Вечные звуки. В буквальном смысле слова. Прошлое, настоящее и будущее – вот что улавливаешь, слушая детские голоса. Летящий по воздуху шепот, он говорит тебе: все меняется, и все остается прежним. И я до сих пор слышу те голоса вместе с плеском моря, мягко бившегося о пляж, и крики чаек, вившихся надо мной. Вижу себя – того, каким я был в то утро: полосатая футболка, темно-синие шорты, стою в море почти по колено, размышляю… Бог его знает о чем. Ни о чем значимом, рискну сказать, мне просто неймется получить обожание, каким того и гляди оделит меня Шонед.
Когда я вернулся к нашему месту в дюнах, мама с Джилл уже вылезли из воды, накупавшись, и теперь обсыхали. Шонед сидела чуть в стороне, подтянув коленки к подбородку. Жевала яблоко. Я заметил, что блокнот она вернула в нашу пляжную сумку.
– Ну? – спросил я, плюхаясь рядом с ней.
– Что “ну”? – переспросила она, еще раз хрустко откусывая.
– Ты прочла рассказ?
– Да.
Я ждал первых похвал. Они не прозвучали.
– И?..
– По-моему, я в жизни не читала ничего более дурацкого.
Я вытаращился на нее. Трудно было поверить, что она действительно произнесла эти слова. Сперва показалось невозможным.
– В… – Я запнулся. – В каком смысле?
– Ты вообще знаешь хоть что-то про Капел-Келин? – спросила она. – Ты вообще знаешь, где это?
– Конечно, знаю. Мы там остановились по пути сюда на прошлой неделе. У нас там пикник был.
– А, то есть минут десять провели там, да?
Я не ответил. Затем она задала мне вопрос, не относившийся к делу, как мне показалось.
– Ты знаешь, какой у моего дедушки в Рэксеме дом?
– Нет, конечно.
– Ужасный. Это ужасный малюсенький современный дом, окруженный ужасными малюсенькими современными домами на одном большом участке. Стены уже потрескались, крыша течет, а окно в спальне, где я сплю, такое маленькое и так
