Опять вспыхнула стыдом Марина. Иван видел? Нет, быть не может. Она не могла не заметить, если он стоял близко. Да и он не сказал бы сейчас так, если б подумать мог, что она… Он же чуткий, он настоящий товарищ, Иван. И если б сказал, так прямо, без намека. В лицо. По-большевистски.
Иван вздохнул, подравнивая шаг к Василию.
— А я все-таки, правду сказать, товарищ Василий, не ожидал, что до такой точки народ податлив. Ведь на митингах здорово нас — меня даже слушают. А как до настоящего дела в упор дошло — смотри на милость: двадцать два голоса всего и собрали…
— По Керенскому — пятнадцать, — язвительно откликнулся Федор. — И тут не смог не смошенничать, революционный законник. А насчет несознательности — это признать надо. Плохо разбирается еще народ.
Василий свернул в дверь направо. Тесным проулочком вышли в сад. Мартьянов неодобрительно крякнул:
— Непорядок. Смотри, пожалуйста, даже часового нет: входи кто хочет. А в сад не то что через калитку Кирочную — через ограду с любой стороны ход: и с Таврической, и с Кирочной, и с Парадной… Тут взвода одного довольно, пулеметов парочку — и Временное это правительство поминай, как звали.
Федор вопросительно глянул на Василия: намекает как будто на что-то Мартьянов. По заставам рабочая гвардия — за большевиками. Может, и в самом деле…
Но Василий не сказал ничего. Только свел брови неодобрительно. Мартьянов переглянулся с Адамусом, и Адамус спросил сейчас же:
— Так как же, насчет… дальнейшего, товарищ Василий? Я толк потерял. До сегодня считал: Совет — власть. Как вы же нам разъясняли на общепартийном собрании: орган власти рабочих и крестьян, диктатуры рабочего класса.
— Так и есть, — подтвердил Василий и ускорил шаг. Опять сбился с ноги Адамус.
— А Временное правительство? Сейчас, стало быть, две власти?
Василий кивнул. Федор вмешался сумрачно:
— Какая Совет власть, ежели он собственной волей правление уступил буржуазам.
Василий сказал не оборачиваясь:
— Двадцать два голоса. С этим двоевластием не снимешь. Но существо Совета, как органа диктатуры, не изменяется от того, что у большинства солдат — да и рабочих — еще глаза заслеплены. Вы не забудьте — целые миллионы сейчас впервые вступают в политику: голос у них есть, а понимания политического еще нет; им легко глаза отвести. Притом Россия сегодняшняя самая мелкобуржуазная в мире страна: недаром у нас такой ход меньшевикам и эсерам.
— Что ж будем делать?
— Разъяснять будем. Что не только нового строя, но даже и мира не будет, пока не установится власть Советов.
Один из рабочих отозвался недовольно:
— Время сколько уйдет.
— Терпеньем запастись придется, — кивнул Василий. — Ничего не сделаешь: надо брать жизнь, как есть, на правду глаз не закрывать, иначе ввек не перестроишь жизнь.
— Против всех партий придется идти, — тихо проговорил Иван. — Нынче что было — в Совете-то… И впредь не будут, пожалуй, давать говорить… Эдак ввек не разъяснишь.
— Газету поставим — сразу легче станет, — уверенно сказал Федор. — На послезавтра, на пятое, товарищ Молотов первый номер «Правды» готовит. И по районам сбор идет уже в "Фонд рабочей печати". Свою типографию ставить надо: не хотят типографщики-хозяева большевистскую газету печатать… Как «Правда» выходить начнет — совсем иное пойдет дело. Печать — это, знаешь, брат, какая сила… Не то, что ты там: поговорил и пошел. Тут рабочий в каждое слово вникнет.
— Положим! — отозвался Иван. — С живого слова крепче доходит.
Василий засмеялся.
— Поспорьте, поспорьте… специалисты. Все хороши, и всем работы будет выше головы. Вы что такая смиренная сегодня, Мариша? Очень устали?
Он остановился. Остановились и остальные. И тотчас сквозь тихую морозную ночь дошли от Кирочной какие-то странные, скрежещущие, словно железо об снег, звуки. Прислушались.
— Го! Ты, что ли, накликал, Мартьянов? С Кирочной будто на Таврическую сворачивают, слышишь…
Бегом почти, по целине прямо, по сугробам, к ограде, что вдоль Таврической улицы. Жуткие, лязгающие звуки стали громче и ближе. Уже слышен топот шагов, скрип снега под сотнями подошв.
Мартьянов перегнулся через ограду: из-за угла, из-за поворота медлительный, тяжелый, многерядный — вливался в Таврическую серый людской поток. Ближе, ближе… Шеренга за шеренгой, волоча за собой на веревках старательно укутанные войлоком — диковинными зверями какими-то казавшиеся — пулеметы. Скрежещут по мерзлому снегу низкие широкие колесики, холодной медью поблескивают ленты, крест-накрест перекрывающие серые, накрахмаленные морозом, взгорбившиеся нагрудники зябких солдатских шинелей.
— Ораниенбаумцы, — сказал Мартьянов, стряхивая налипший на грудь с ограды снег. — Первый пулеметный полк. О нем еще в Солдатской секции сведение было: пешим порядком идет на усиление революции. В час добрый. Может, и в самом деле подсобят.
6/19 марта 1917, Цюрих.
Наша тактика: полное недоверие, никакой поддержки новому правительству. Керенского особенно подозреваем, вооружение пролетариата единственная гарантия. Никакого сближения с другими партиями. Телеграфируйте это в Петроград.
— Слышал? От Ленина весть!
Мартьянов сбросил ноги с клеенчатого дивана. Он спал, не раздеваясь, в помещении президиума Солдатской секции, как всегда: в казарму ходить неудобно, а квартиру — где ее, квартиру, солдату искать. На какие деньги.
— Откуда? Едет?
Адамус потряс головой:
— Насчет приезда нет ничего. О партийной линии телеграмма. И Керенского товарищ Ленин за каким отдаленьем, — вот, скажи пожалуйста! верно определил, кто он есть. Ну, глаз! А насчет других партий…
Он оборвал резко. Драпировка, отделявшая президиум от соседнего зала, где круглый день, с раннего утра толпились солдаты — местные и фронтовые, — откинулась: вприпрыжку вошел вихрастый и маленький секретарь Исполкома Вавелинский.
— "Чуть свет — уж на ногах!", — рассмеялся он, но сейчас же стал сугубо серьезным. — Очень хорошо. День нынче может выдаться жаркий, подымайте полки по тревоге. Рабочая гвардия уже под ружьем.
Мартьянов поднялся, босой, как был.
— Что такое?
Секретарь оглянулся на Адамуса.
— Должностной ваш? При нем можно? Так вот. Правительство собирается сегодня, 9-го сего марта, отправить царя со всею семьей в Англию, английскому королю — родственнику — под крыло: от революции подальше…
Адамус присвистнул.
— Именно! — подтвердил Вавелинский. — Ежели удерет, понимаешь, чем дело пахнет: восстановлением монархии.
— Ша-лишь, — сквозь стиснутые зубы пробормотал Мартьянов, с лихорадочной быстротой натягивая сапоги. — Что они, о двух головах… временные? Как Исполком решил?
— Исполком сейчас заседает. Созвали экстренно. Ведь только что узнали — дело в секрете держится, ясно… Но бюро уже постановило: не выпускать. Вашей секции приказ: надежными частями занять вокзалы немедля, и дороги из Царского Села запереть, чтобы не проскочил: Николай сейчас в Царском.
Мартьянов стоял уже у телефона.
— Куда его собирались? Маршрут?
— На Архангельск, оттуда морем. В Архангельск крейсер английский уже прибыл: принять… И достоверно известно. Вильгельм своему подводному флоту приказ дал этот крейсер не трогать. Чисто работают, что?
— И с Вильгельмом договориться успели! — сжал кулаки Адамус. — Как о царской шкуре дело зашло — и войну забыли… Ах, будь они трижды…
— Сейчас мы егерей на Царскосельский, в первую очередь. — Мартьянов снял трубку. — Они к вокзалу ближние. На Николаевский…
— Стой! — остановил Вавелинский. — Это уж ваше дело, кого куда… Я пошел. И ты, когда кончишь, приходи на заседание — историческая, как говорится, минута.
— Погоди! — крикнул вдогонку Мартьянов. — О правительстве ты ж ничего не сказал. Его кто будет брать? Рабочая гвардия?.. Или мы пулеметчиков двинем…
Вавелинский стал как вкопанный:
— Очумел? Правительство? С какой стати? Столько трудов положили, чтобы сговориться, и все насмарку пустить? Ну, напачкали малость заставим исправить: они уступят, я совершенно уверен.
— То есть как? — вскипел Мартьянов. — Очень странно ты говоришь. Царя выпускать — это уж не пачкотня: прямая измена.
— Круто берешь, высокой политики не понимаешь, товарищ Мартьянов. Секретарь вернулся и, поднявшись на цыпочки, покровительственно похлопал павловца по плечу. — Эдак, по-твоему, выйдет, что и Керенский изменник: он вызвался лично проводить царей до Архангельска, чтоб в пути чего не случилось… Ты человек военный: стало быть, действуй, а не рассуждай.
Он еще раз хлопнул по плечу и раньше, чем Мартьянов собрал слова, чтобы сказать выразительно, что именно думает о Керенском и попутно об Исполкоме, исчез за бархатною портьерой.
