Они все еще стояли у входа в подвальчик.
— Не нужно об этом громко. Мы на улице.
— Но ты раздели! По двадцать три копейки на человека. Так они оценили нашу кровь. С тех пор я презираю торговцев.
— Однако булочная…
— Какая булочная? А… Нет, это Софи.
— Откуда у нее деньги? Уж не Слава ли одолжит?
— Слава? Она презирает Славу. А тебя я люблю, хоть ты и торговец. Антр ну. Мы договорились?
— Я ведь сказал. Можешь рассчитывать на меня, если понадобится шафер.
И, глядя вслед Юрию, удалявшемуся подчеркнуто четким шагом, Шумов еще раз подумал:
«Странный брак!..»
* * *
Если «странный брак» удивил и почти поставил в тупик Шумова, то в доме Веры Никодимовны о нем просто не подозревали, и, пока Юрий пил вино с Андреем и Софи, на веранде его собственного дома пили чай Вера Никодимовна, Воздвиженский и Таня. Пили по-старинному, из самовара, который любил и умел разжигать Роман Константинович.
— В некотором смысле самовар — это символ того немногого доброго, что еще существует в нашем мире. И дым его — дым отечества, наше, родное, русское, дым семейного очага, он сладок и приятен, как сказал погибший мученической смертью классик, который, как и многие в наши дни, не избежал расправы темной толпы.
Так говорил Воздвиженский.
И Вера Никодимовна его поддерживала.
— Да-да, самовар — прекрасно. Подумать только — чай с примуса! Напиток с промышленно-керосиновым ароматом. Нет, я решительно против такого прогресса. Просто унизительно кипятить чай на примусе.
Таня невольно улыбнулась.
— У вас замечательный чай, Вера Никодимовна.
— Спасибо, милая вы моя. Кладите побольше варенья, прошу вас. Это же свое.
— Благодарю. Я люблю чай с вишневым вареньем.
— А вишневый дымок? — спросил Воздвиженский, который порубил на растопку сухие ветки, срезанные с вишни в саду.
— Чудесно.
— Чудесно, дорогие мои! — продолжала разговорчивая Вера Никодимовна. — Я боюсь сглазить, потому что суеверна. У нас так повелось от мужа, ведь моряки все верят в приметы… Я боюсь сглазить, но сегодня, мне кажется, добро вновь постучалось в наш дом. Я была одна, совсем одна… Я почти смирилась. Но вот господь, бесконечно мудрый даже в испытаниях, что нам ниспослал, вернул Юрия. И Таня, которую я всегда любила, снова с нами. Я виновата перед ней. Но откуда мне было знать, сколько вам пришлось перенести, бедняжка! А у вас еще нашлись силы щадить меня!
Таня наклонила голову к фарфоровому блюдцу, на дне которого галантно раскланивались кавалер и дама в высоких париках, перепачканные вишневым вареньем.
— Простите меня, Танюша, но Роман Константинович подлинный друг. Он столько сделал для меня в трудное время. Он все знает. И о вас… Мы открылись ему. Да и как можно скрывать такое? Зачем ложный стыд? Это же одно из самых горестных испытаний. Но и оно позади. И я прошу вас поскорее оформить, как это теперь говорят, ваши отношения с Юрой и переселиться к нам. Как дочь и жена. Дурной сон кончился. Я верю в хорошее. А вы?.
— Я бы тоже хотела… верить.
— Но разве не так? Жизнь налаживается понемногу. Стало гораздо легче с продовольствием. Бог даст, все постепенно образуется и раны заживут. А власть… Что ж поделаешь, если большевики победили! И разве мы капиталисты, буржуа, помещики? Мы всегда были интеллигентными тружениками, честно служили своему народу. Нам незачем враждовать с властью, которую предпочел — народ. Я правильно говорю, Роман Константинович?
— Целиком разделяю, Вера Никодимовна.
— А вы, Танюша?
— Да. Я тоже.
— Вот видите! Мы все согласны. И мы будем мирно жить. Каждый найдет себе место в новой жизни. Говорят, скоро будет прием в университет?
— Так решено, — подтвердил Воздвиженский.
— Замечательно.
— Набор будет с классовых позиции, я думаю.
— Я понимаю. Конечно, Юру сейчас не примут. Придется поискать другое приличное занятие. Пока. А потом наладится. Он же был совсем мальчик! Ему обязательно дадут возможность получить образование. Я уверена, они поймут, кто был врагом, а кто попал к белым по сложившимся обстоятельствам, случайно. А Танюшу примут. Тут не может быть и речи. Ведь ваш брат, Таня, влиятельный партиец?
Таня покачала головой.
— Не понимаю, душенька.
— Он вышел из партии.
— Как — вышел?
— Сам. Сейчас у них разногласия по поводу экономической политики. Максим не согласен.
— Странно. Неужели он против того, чтобы мы были сыты, одеты?
— Я не дружна с братом. Мы всегда по-разному понимали многие вещи. Он очень упрям.
— Как жаль! Я подозревала, что он максималист.
— Даже по имени.
— Очень жаль… Но не беда. Все равно вы из рабочей семьи. Вас должны принять.
— Кем вы собираетесь стать, Таня? — спросил Воздвиженский.
— Я всегда хотела быть учительницей.
— Вечная и благородная профессия, — сказала Вера Никодимовна.
— Да, это достойная цель, — согласился Роман Константинович. — Я надеюсь, вы сможете начать учебу еще в этом году.
— Очень хочется.
— Большевики уделяют огромное внимание народному образованию. Им нужна пролетарская интеллигенция. Это так понятно. Целиком одобряю ваш выбор, Танюша, — болтала, прихлебывая чай, Вера Никодимовна.
А Таня думала:
«Как легко они смирились с моим горем!»
В это время взвинченный Юрий подходил к дому. Радостный хмель уже прошел, а мысли все еще метались. Меньше всего ему хотелось сейчас видеть Таню. Что он скажет ей? Нужно что-то придумывать, лгать… Ему это никогда не удавалось.
«Ладно, — решил он про себя. — Утро вечера мудренее. Завтра прояснится голова, и я найду выход».
Он обогнул дом и увидел на веранде Таню.
— Юра! Вы посмотрите!. Вот и Юра. Как кстати. Мы ждем тебя, Юра! — воскликнула обрадованная Вера Никодимовна.
— Что случилось, мама?
— Ничего, Юрочка, ничего. Мы только говорили о вас с Таней, о вашем будущем.
«Очень вовремя!..»
— Здравствуйте, Роман Константинович. Здравствуй, Таня.
— Здравствуй, Юра. Ты немного бледен.
— Может быть.
— Откуда ты, Юра? Что с тобой?
— Я был на кладбище. Немного устал.
— Почему на кладбище? Зачем? Что тебя занесло?
Юрий пожал плечами.
— Стихи вспомнились:
Вспоминайте, мой друг, это кладбище дальнее,
Где душе вашей, больно-больной,
Вы найдете когда-нибудь место нейтральное
И последний астральный покой.
— Ах, как я не люблю декадентов!
— Что за минор, Юра? — спросил Воздвиженский.
— Минор? Ну, нет. Мы провожали в последний путь большевика, застреленного бандитом. Так что особенного повода огорчаться не было. Скорее, наоборот.
— Юра! — ахнула Вера Никодимовна. — Зачем ты так?
— Как? По-твоему, я должен быть в самом деле огорчен?
— Такие слова опасны. Мы только что говорили…
— Потом, мама, потом, — перебил Юрий.
— Подумайте! Он не хочет слушать.
— Я же сказал: я устал.
— Вера Никодимовна! — вмещалась Таня, — Юра действительно устал.
Говоря это, она искала его взгляд, но Юрий все время смотрел куда-то в сторону.
А Вера Никодимовна упорно продолжала:
— Юра! Мы решили, что Таня должна переехать к нам.
«Кажется, меня сегодня сведут с ума».
— Раз вы решили, я покоряюсь.
— Ты говоришь как-то странно.
— Он ведь с кладбища, Вера Никодимовна, — снова вступилась Таня.
Юрий принял помощь:
— Да, я с кладбища.
— Но зачем ты туда пошел? На эти похороны.
— Меня затащил приятель.
— У тебя есть приятели среди большевиков?
— Скорее, он нэпман. Возможно, ты помнишь его, мама. Это Андрей Шумов.
— Я не помню.
— Я помню Шумова, — сказала Таня.
— Да? — переспросил Юрий.
Слова Тани неприятно удивили его, но то, что она сказала дальше, было хуже, чем неприятность.
— Он жил недалеко от нас перед войной. На нашей улице мальчишки недолюбливали гимназистов. Я это сама испытала. А Максиму он почему-то нравился. Он заступался за Андрея. Ведь ты его Андреем назвал?
— Андреем.
— Максим старше. Его побаивались.
— Ваш брат защищал гимназиста? — спросила Вера Никодимовна. Вот бы не подумала!
— Они дружили… по-своему. Шумов был начитан. Он носил книги Максиму… Помню, они спорили, прав ли Симурден, приговоривший к смерти Говэна… Это все давно было. Я уже не помню, когда видела Шумова. Значит, он здесь?
— Здесь.
— И нэпман?
— Начинающий.
— Странно. Он мне казался красной ориентации.
— Ах, милая! Революция все поставила вверх ногами. А ваш брат…
«Они могли видеться. Могут увидеться. Просто встретиться», — думал Юрий.
— Ты уверена, что Шумов и Максим…
— Максим даже с партийцами разошелся из-за нэпа. Если Шумов нэпман, у них не может быть ничего общего.
