— Ты уверена, что Шумов и Максим…
— Максим даже с партийцами разошелся из-за нэпа. Если Шумов нэпман, у них не может быть ничего общего.
«А если не нэпман?»
— Все это очень печально, — вздохнула Вера Никодимовна. — Все эти споры, разлады. Подумать только, оба сочувствовали революции, а теперь ничего общего! Нет-нет, всем пора положительно примириться. Юра! Тебе покрепче?
— Да. Покрепче. Только не чай.
— Не чай? Но мне кажется, ты уже…
— Представь себе. Мы зашли в подвальчик. Там хозяйничает очень толстый грек. Из тех, что отсиделись и теперь пожинают плоды этой… новой политики. Он хвастался хорошим вином, и мы…
— Вы его попробовали? — улыбнулся Воздвиженский.
— Как видите.
— И оно действительно стоящее?
— Пожалуй. Не вызывает жажду.
Юрий подошел к буфету, открыл дверцу и взял рюмку.
— Юра! Неужели ты еще собираешься пить?
— Оставь, мама.
Он наполнил рюмку.
— Здоровье присутствующих!
После выпитого стало спокойнее.
«Не нужно преувеличивать. Главное, у них разногласия… У кого с кем? У Шумова с Максимом или у Максима с партией? Да не все ли равно! Сейчас они не друзья. Конечно, я наломал дров… В следующий раз нужно быть осторожнее. И всё».
— Итак, вы обсуждаете наше будущее? За чаем? Очень серьезно, да? Что же это за обсуждение? Жомини да Жомини, а об водке ни полслова!
— Юра!
— Я шокирую?..
— Ты не так воспитан!
— Мама, но я кое-что поутратил. В штыковых атаках и разных других… проявлениях дурного тона. Но если общество разрешит еще одну… я не буду шокировать… я прилягу. Я же устал, я говорил…
Вера Никодимовна прикрыла глаза руками, а Роман Константинович сам наполнил рюмку.
— Пейте, Юра, и отдыхайте. Вы устали.
Юрий выпил, чуть расплескав водку.
— Вы тоже думаете, что я… должен покинуть…
— Конечно. Иначе вы сделаете или скажете; такое, о чем будете жалеть.
«Я уже… сказал… нужно лечь…»
— Благодарю. Вы благоразумны и благо… благосклонны… Прошу прощения.
Он вышел, собравшись с силами, чтобы не покачнуться по пути.
Вера Никодимовна открыла глаза.
— Мне стыдно.
— Успокойтесь, Вера Никодимовна!
Таня встала и обняла ее за плечи.
— Он так много пережил…
— Бедный мальчик, бедный мой мальчик! Вы не должны осуждать его, Танюша.
— Я не осуждаю.
— Спасибо, добрая вы наша. Посмотрите, пожалуйста, как он там. Если пойду я, ему это не понравится.
Юрий лежал на диване, но не спал. Широко открытыми глазами он смотрел в потолок, где в кругу над люстрой сошлись в хороводе не то ангелы, не то амуры. Сейчас они тихо закружились, плыли друг за другом.
— Это ты? — спросил он, переводя взгляд с потолка на Таню.
— Я.
— Зачем?
— Вера Никодимовна беспокоится.
— А… мама… Ты тоже? Осуждаешь. В первый раз в жизни я осужден по заслугам.
— Ты много выпил.
— Ерунда. Дело совсем в другом.
— Не нужно сейчас. Усни. Я пойду.
— Погоди.
Таня остановилась.
— А если бы у нас было много денег?..
— Каких денег?
— Много. Ты заслужила. Ты мучилась, страдала. А если бы деньги… мы бы бежали…
— Юра! О чем ты! Отдохни.
— Я не хочу отдыхать. Но ты должна. Там. В Париже, в Сан-Франциско. Где хочешь…
— Ради бога. Успокойся.
— Я спокоен. Ты только потерпи еще немножко. Совсем немного. И мы спасемся. Если нам не помешают…
— Кто? О чем ты?..
— Шумов. Кто же был прав? Симурден? А теперь он хочет стать лавочником. Ты не должна ему верить. Ты должна верить мне.
— Я верю, Юра.
— Это хорошо. Это очень хорошо. Никому не верь. Если мне придется уехать…
— Куда?
— Я скоро вернусь. Но ты не верь.
— Во что?
— Ничему не верь. Даже если скажут…
— Что мне могут сказать?
— Все. Что я женился…
Она отступила на шаг, но он потянулся, схватил за платье, притянул к себе.
— Ты единственная, единственная. Я до конца с тобой, только с тобой.
И бормотал, целуя платье:
Там в любви расцвела наша встреча печальная
Обручальной молитвой сердец,
Там звучала торжественно клятва прощальная
И нелепый прощальный конец…
С трудом она освободилась.
— Юра! Приди в себя. Что ты говоришь? Женился, деньги…
— Да, деньги.
— Это серьезно? Максим говорил, что тебя видели с каким-то бандитом, Техником.
— Ерунда. Это же Слава Щ. Оригинал.
— Он?! И на поезд… он?
Юрий вдруг закрыл глаза.
— Я хочу спать.
И отвернулся к стене.
На веранде к ней бросилась Вера Никодимовна.
— Таня! Только вы можете ему помочь. Я вас умоляю. Вы должны как можно скорее соединиться по-настоящему, переехать к нам. Вы слышите, Таня!
«Я слышу это только от вас. Разве он зовет меня?» — подумала Таня.
В самом деле, среди множества слов, которые Юрий только что произнес, не было самых простых: приходи, и мы будем вместе! Сейчас, а не когда-то, здесь, а не в Сан-Франциско. Наоборот, он говорил: терпи…
Домой она шла с помертвевшим сердцем. И причиной тому было не само поведение пьяного Юрия, хотя пьяным она видела его впервые и это отталкивало, настолько не вязалось с его сложившимся обликом, с воспоминаниями, столько лет согревавшими душу. Другое было страшнее. С каждым шагом открывалась перед ней беспощадная правда — говоря о будущем, он на самом деле прощался с нею.
В ушах навязчиво повторялись убивающие строки: «…клятва прощальная и нелепый прощальный конец». И, главное, когда Вера Никодимовна сказала, что Таня должна переехать — она-то еще и согласия не дала! — Юрий не обрадовался. Даже мать заметила! А уж она сама-то ощутила глубоко и больно. Очень больно, потому что не привыкла, ведь до сих пор все в их отношениях от нее исходило!..
«Кто ж тут виноват? Кто из нас?» — пыталась она обратиться к рассудку, поочередно виня то себя, то его, но так никогда и не ответила на этот вопрос, хотя задавала его себе еще многие годы, особенно когда, бывая в городе, приходила, чтобы положить букетик простых цветов на могилу Веры Никодимовны…
Так оно решилось в тот день, хотя впереди еще было и последнее объяснение, и последние слова.
* * *
Юрий не знал, что решилось.
Он проснулся среди ночи. Болела голова, и мучила жажда. «Не нужно было смешивать вино и водку», — подумал он с отвращением, но легче от этого не стало. На веранде стоял синий кувшин с питьевой водой, куда Вера Никодимовна, по обычаю, клала серебряную ложку. Юрий спустил ноги с дивана, в носках прошел на веранду, напился прямо из кувшина, звякнул ложкой, показалось, что отпустило немного, однако ненадолго.
«Кажется, вчера я сделал все глупости; какие только мог», — признался он себе уныло и присел на ступеньки, обхватив голову руками.
— Не спится?
Юрий разжал ладони и увидел Воздвиженского.
— Как видите.
Ему сейчас было неприятно появление любого человека, но Воздвиженский, будто не понимая этого, подошел и присел рядом.
— Мучаетесь?
Он хотел сказать в ответ что-нибудь резкое, но голова так ломила, что он не нашел сил.
— Ужасно.
— Хотите… лекарство?
— Что?
— Лечебная доза спирта.
— Опохмеляться? Какая мерзость. Это же пошло.
— То, что облегчает физические и нравственные муки, не может быть пошлым.
— Поверите? Я войну прошел, а до такого…
— Охотно верю. Вы не похожи на пьяницу. Но, коли случилось… Впрочем, вольному воля.
Голова клонилась, если он не поддерживал ее руками.
— А поможет?
— Я надеюсь.
— Тащите. Черт с ним!
Глотать было нелегко, но Воздвиженский не обманул.
— В самом деле, — сказал Юрий через несколько минут, — такая гадкая штука, а помогает.
— Клин клином.
— На себе опробовали?
— Однажды в Галиции. Работали в госпитале несколько суток без малейшего отдыха. Думали, конец. Расслабились и напились. А тут новая партия раненых. Чувствуем себя полумертвыми. Что было делать? Приняли лечебную дозу, и за обработку раненых…
— Руки вместо ног не пришивали?
— Не помню такого.
Юрию уже стало легче, даже легко, и он смог улыбнуться.
— А вам почему не спалось?
— Я часто не сплю в это время.
— Бессонница? Наверно, неприятно?
— Когда как. Сейчас хорошо.
Воздвиженский посмотрел в небо. Небо было очень темное, хотя звезд светилось бесчисленное множество.
— Считаете звезды?
— Просто смотрю, вспоминая Канта. Он говорил, что две вещи его поражают — небо над головой, и сложность души человеческой. Кажется, так. Во всяком случае, меня поражают именно эти вещи.
— А то, что между ними?
— Простите?..
— То, что между человеком и звездами? Хаос окружающего бытия вас не поражает?
