– Да сохранит тебя Бог, – сказала Кайпа.
Часть третья
1
Дауд с трудом поднимается вверх по узкой лесной тропе. Ноги разъезжаются в разные стороны. Три дня беспрерывно лил дождь, и вот, наконец небо просветлело. Но тропка еще мокрая и от этого скользкая. По ней можно продвигаться, только попеременно перехватывая руками ветви деревьев.
Утро холодное, осеннее. Кругом тишина. Лучи уже осветили вершину хребта. Желтеющая листва на его склонах сверкает, будто облитая золотым дождем.
Дауд старается не спугнуть тишину, не нарушить ее неосторожным движением. Ветви отпускает без шума. Но, как назло, перед ним, словно наперегонки резвясь и играя, вьется стайка птиц. А одна, рябенькая пичужка, вертится перед самым лицом. Будто разглядывает путника, хочет узнать поближе. А то вдруг сядет на ветку, но ненадолго. Через миг опять взлетает и гомонит.
Дауд злится на птичку: «И вся-то с детский кулачок, а сколько от нее шуму, лес растревожила».
А вот сова на дереве, у самой тропинки. Сидит неподвижно, словно приклеенная. Нахохлилась и таращится своими огромными, круглыми глазами.
Перескочив с дерева на дерево, скрылась из виду белка. А рябенькая пичужка не отстает, все порхает и чирикает. И так она надоела Дауду, что он уже готов был пристрелить ее, да побоялся, как бы грохот не услыхали. Выстрел винтовки – это не ружейный выстрел. Привлечет к себе внимание. Особенно надо быть осторожным после того, что случилось прошлой ночью…
…После нескольких дней отсутствия Дауд пробрался к себе домой. И не знал он, что натворили в его дворе.
…Пристав только что вернулся из Владикавказа и пребывал еще в радости по поводу удавшегося ареста Суламбека, когда ему вдруг доложили, что неблагонадежный Дауд никак не угомонится: ходит по селам и ведет среди людей крамольные разговоры против царя и властей. Даже сообщили, что при нем офицерская винтовка.
Пристав взбесился. Ведь он дал слово начальству, что у него на участке все будет спокойно. И вот опять!..
«Видать, понравилось ему сидеть в тюрьмах!» – кипел злобой пристав. И решил самолично в сопровождении казаков и сельского старшины нагрянуть к Дауду.
Задумано – сделано!
Дома оказалась только старая Зуго, мать Дауда.
– А где твой сын? – рявкнул пристав.
– Нет его, – смело ответила Зуго, глядя приставу прямо в глаза.
– Обыскать! Перевернуть вверх дном все это логово! – крикнул пристав.
Казаки не заставили долго ждать. Они и впрямь перевернули весь дом. Вспороли штыками матрацы и подушки, вытрясли все из сундуков, переворошили копны кукурузных стеблей… Но никого и ничего не нашли.
Разочарованный пристав готов был уже покинуть двор, когда к нему вдруг подбежал один из стражников и протянул гильзу от патрона для винтовки.
– А-а! – торжествующе взревел пристав. – Ну, старуха, говори теперь, где твой сын прячет оружие?
Зуго неопределенно пожала остренькими худыми плечами. Она и вправду ничего не смогла бы сказать приставу.
– Не знаешь? А откуда же гильза?…
Зуго молчала.
– Я кого спрашиваю? Говори, откуда это?
Пристав вплотную приблизился к старушке, ткнул ей в глаза гильзу и… плюнул в лицо.
Бескровные, сухие губы Зуго дернулись и плотно сжались. И прежде чем лоснящаяся жиром, расплющенная морда с большими закрученными усами успела отодвинуться, она ответно плюнула в нее.
– Ах ты сука! – взвыл пристав и, схватив старушку за плечи, резко отбросил от себя.
Зуго не удержалась и упала: много ли сил нужно, чтобы свалить былинку?…
Бросившись к ней, как собаки на кость, два стражника стали избивать несчастную женщину. И они бы, возможно, до смерти забили ее, не останови их пристав.
– Ладно. На сегодня хватит! – бросил он.
В эту минуту во двор вошла жена Дауда.
Золовбан с плачем бросилась сначала к свекрови, безуспешно пытавшейся подняться с земли, потом накинулась на стражников:
– Будьте вы прокляты! Что вам надо от старушки, мерзкие гяуры?
Женщина говорила по-ингушски, но последнее слово пристав знал хорошо.
– Гяуры? Кого это ты называешь гяурами? – двинулся он на Золовбан.
– Гяуры! Гяуры! – повторяла обезумевшая женщина.
– А ну заставьте ее замолчать!
Один из стражников схватил Золовбан за рукав.
– Не ори, сука! – рявкнул он.
– Отпусти! – рванулась женщина.
Но казак резко потянул ее к себе и разорвал на ней платье до самого пояса.
Прикрывая голую грудь и рыдая, Золовбан не унималась. Она все кричала, проклиная мучителей. И кинулась бы на них с кулаками, да мешало то, что руки были заняты – стягивали разорванное платье.
– Пошли! – махнул пристав и влез на коня. Зуго, так и оставшаяся сидеть на земле, с укоризной сказала, обращаясь к старшине:
– Ты же ингуш! Почему позволяешь им издеваться над беззащитными женщинами?
– А что я могу сделать? – пожал тот плечами.
– Нет! – покачала головой старушка. – Я ошиблась. Ты не ингуш. И даже не мужчина. Мой сын не позволил бы издеваться над твоей матерью и женой…
– Твой сын! А может, все это не из-за твоего сына?…
– Вставай, нани! Пойдем в дом, – сказала Золовбан, одной рукой прикрывая грудь, а другой помогая свекрови подняться…
…Дауд ни о чем не подозревал, когда, подойдя к своему дому, приник сначала к окну, горя нетерпением поскорее увидеть родные лица и боясь спугнуть чуткий сон жены и матери. И каково же было его удивление, когда он увидел широко открытые глаза на страдальческом лице своей матери и склоненную над ней Золовбан.
Дауд вихрем ворвался в дом…
Скоро он знал в подробностях обо всем случившемся…
– Больше эта собака никогда не ступит на порог моего дома! – сказал он, решительно направляясь к двери.
– Куда ты? – кинулась к нему жена. – Ведь опять арестуют! Пожалей нас!..
– Я горец, Золовбан. Подумай, могу ли я простить им оскорбление жены моей и надругательство над матерью?
– Берегись их, сынок! – умоляла Зуго. – Они не дадут тебе покоя. А с нами они больше уж ничего не сделают.
Дауд молча вышел. Золовбан кинулась за ним.
«Не уходи, Дауд! – хотела крикнуть она. – Побудь со мной. Я так ждала, так тосковала… Не уходи, не оставляй меня. Не могу я больше без тебя!» Но слова эти застыли на губах у бедной женщины. Она жарко приникла к мужу, беззвучно заплакала и ничего не сказала.
Дауд и без слов все понимал. Он приподнял голову жены за подбородок, ласково заглянул ей в глаза, погладил дрожащие плечи и пошел со двора не оглядываясь.
От Кескема в лесу дорога идет по голому, словно бритая голова, склону. Дауд спешит, время идет к рассвету.
В Пседах Дауд вошел оврагом. Постоял над мостом, огляделся. Вокруг ни души. Люди спят. Ночь хоть и беззвездная, а присмотреться – все видно.
Дауд пошел улицей. Дойдя до знакомого дома, он остановился и прислушался. Ни звука. Тишина и во дворе и в доме. Стражники спят. Только одно окно светится. Дауд, как кошка, неслышно подобрался и заглянул. Окно было отворено и только чуть прикрыто ставнями. Дауд напрягся и услышал приглушенный говорок.
В расщелину ставен он рассмотрел человека, из-за которого пришел сюда. Пристав, уже раздетый, сидел на кровати с высокими резными спинками – готовился ко сну. На какой-то миг взгляд Дауда остановился на жене пристава. Она лежала в кровати. Муж отдернул одеяло и Дауд увидел молочно-белое тело, похожее на взбитую подушку, на которой она раскинулась, и оголенную грудь.
Женщина выхватила у мужа конец одеяла, звонко рассмеялась и укрылась с головой…
Дауд невольно вспомнил Золовбан, вспомнил, как, обхватив своими натруженными руками его шею, она горько плакала у него на груди, представил и то, как она стягивала рукой изорванное платье, укрываясь от чужих бесстыдных взглядов…
Плач Золовбан и смех жены пристава смешались и зазвенели в ушах у Дауда. Он до боли сжал зубы, еще раз огляделся вокруг и приложил дуло винтовки к щели. Но не успел прицелиться, как пристав поднялся с кровати и отошел в сторону. Дауд его не видел, но слышал шаги в комнате, слышал и то, как чиркнула спичка.
