Дом Исмаала стоит на западной окраине села. К нему и решил зайти Дауд. Исмаал – человек надежный и мудрый: тоже немало натерпелся, но спины своей перед власть имущими не сгибал.
Все село было погружено в сон, когда Дауд тихо постучал в окно приземистого домика. Хозяин тотчас вышел.
Исмаал никогда не поручал жене узнавать, какого гостя ведет в их дом очередной стук. «Не женское это дело», – говорил он.
– Ты? – не без удивления спросил Исмаал, когда разглядел Дауда.
– Шш, – остановил его тот.
Исмаал, ни о чем больше не расспрашивал, повел ночного гостя в дом.
– Заходи, – пригласил он, открывая дверь.
– Чужих у вас нет?
– Шурин мой, Малсаг, у нас. Но его тебе опасаться нечего. Входи, не бойся.
Навстречу Дауду поднялся высокий, статный красавец. Решительный и умный взгляд выдавал в нем человека недюжинного характера.
Этот молодой человек успел уже познать почем фунт лиха. Отец его с детских лет уповал на то, что сыну уготовано судьбой стать вторым Уцага Малсагом, [39] и в душе очень надеялся сделать его офицером. Он даже, собравшись из последних сил, отдал сына в школу в Назрани. Но Малсаг проучился всего два года. Случилось так, что, проходя по берегу Сунжи, он и его товарищ увидели, как какой-то старик безуспешно силится вытянуть увязнувшую арбу. Молодежь поспешила на помощь бедняге. Но в эту минуту к переезду подъехал фаэтон, в котором восседал офицер в сопровождении двух казаков.
Кучер махнул кнутом, мол, сойди с дороги. Старик был бы рад, да арба крепко увязла. И вдруг офицер выхватил у возницы кнут, рванулся с фаэтона, подбежал к старику и стал хлестать его, словно перед ним лошадь, а не человек.
Все свершилось в мгновение ока. Малсаг даже не сразу сообразил, что происходит. Но уже через миг он повис на руке офицера и вырвал у того кнут.
Казаки схватили Малсага, а заодно и его товарища. Скрутили обоим руки, избили их и сдали в полицейский участок.
В участке юноши пробыли всего неделю, но из школы их тем временем выгнали.
С тех пор Малсаг люто возненавидел офицеров и всех, кто с ними заодно, кто позволяет им куражиться над людьми: полицейских, пристава и всякую прочую власть.
Уже два года, как умер отец, так и не увидевший сына офицером. Все заботы о матери и двух младших сестренках легли на плечи Малсага. Живется им очень нелегко. Особенно горюет Малсаг, что не может привести в дом давно засватанную любимую: родители невесты запросили большое приданое. [40]
– А к нам дорогой гость, – сказал Исмаал, входя в комнату.
– Мир этому дому! – произнес идущий следом Дауд.
Он поздоровался с Малсагом, не спеша снял с плеча винтовку и поставил ее в углу у двери. Ответив на приветствие, Малсаг попеременно смотрел то на гостя, то на винтовку. Человека этого он видел впервые. Но не многое надо было знать, чтобы понять: кто приходит в дом ночью и приходит с винтовкой, тот днем себе не хозяин, иначе говоря, скрывается от властей. В этом у Малсага сомнения не было.
Дауд смотрел на лампу как на врага. И казалось, ничего больше не видел.
– Нельзя ли ее… Ну хотя бы убавить? – спросил он.
И тут откуда-то из угла, из темноты, вышла на свет жена Исмаала. Она наконец тоже узнала Дауда.
– Вададай, да это же Дауд! – хлопнула в ладоши Миновси. – Тебя не узнаешь, такие усищи отпустил!
– Приверни лампу, – велел Исмаал.
Сейчас, сейчас… – засуетилась Миновси.
Все расселись кто где. Начались взаимные расспросы.
– Что нового в селах? – будто бы между прочим поинтересовался Дауд. – Я три дня пропадал в лесу.
– У нас нет ничего особенного, а вот в Пседахе… Там заварушка. Стражника у пирстопа кокнули, – сказал Исмаал.
– Насмерть?!
– Стрелок оказался метким, – вмешался Малсаг, – говорят, убитый и слова не успел вымолвить.
– А кого-нибудь подозревают? Аресты были? – Дауд посмотрел на обоих.
– В Сагопши пока никого не трогают, – ответил Исмаал, – а что в Пседахе, не знаю.
– Да кого они могут тронуть? – вставил Малсаг. – Сразу после выстрела полил такой дождь, что и собака не взяла бы следа. И ночь была – тьма кромешная.
– А в Кескеме ты не был эти дни, Исмаал? – спросил Дауд.
– Проезжал. Жену твою видел, она в огороде копалась. Сказала, что мать хворает.
Дауду больше ничего не надо было. «Значит, пока меня не ищут», – успокоился он, а вслух сказал, обращаясь к жене Исмаала, которая возилась у очага:
– Миновси, ты не сходила бы за сыном Беки, пока мы тут разговариваем? За старшим, за Хасаном?
– Сейчас схожу! Вот только угощу тебя… – С этими словами она поставила перед Даудом тарелку с двумя куриными крылышками и миску с галушками – все, что оставила от ужина детям, которых сон сморил раньше, чем мать успела сготовить еду.
– Сегодня ведь ночь под пятницу, потому курицу зарезали. И ты отведаешь.
– Придвигайся ближе, – предложил Исмаал Дауду. – На нас не смотри, мы уже поели.
Дауд еще не кончил ужинать, когда в комнату влетел Хасан. Он сразу кинулся к Дауду. Тот обнял его за плечи.
– Вот это будет мужчина! – сказал Дауд. – Птицей прилетел, а?
– Ты прав, – согласился Исмаал. – Уж если из него не выйдет настоящий мужчина, не знаю тогда, из кого еще и выйдет.
Хасан, конечно, рад был и просто встрече с Даудом. Но не только за этим спешил он сюда, ждал, что Дауд добавит к сказанному: «А потому, что ты мужчина, я принес тебе винтовку». Но Дауд молчал. «Это он при Малсаге не хочет говорить об оружии!» – успокоил себя Хасан и решил терпеливо ждать.
– Ну, как вы там живете? – спросил Дауд. – Как мать, братья?
– Ничего живем. Только Султан, как всегда, болеет.
– Ты спал небось? – поинтересовался Дауд. – Я хотел зайти посмотреть, как вы, но подумал: небезопасно это, чего доброго, опять на ту сволочь, на соседа вашего, нарвешься. Не могу я его видеть, да и остерегаться мне сейчас надо. Очень даже надо…
– Соси уехал вчера. Во Владикавказ.
– Уехал, говоришь? – Дауд задумался.
Исмаал положил руку ему на плечо, улыбнулся и сказал:
– Ты все нас расспрашиваешь, а о себе ничего не рассказываешь. Как сам-то живешь?
– Э! Какая это жизнь. Словно зверь… Все в лесу да в лесу.
– А сейчас-то чего по лесам прячешься? Тебя ведь отпустили?
– Если бы отпустили.
– Жизнь, она, Дауд, у всех у нас хуже некуда, – вздохнул Исмаал.
– Ничего, не унывай, – как бы встряхнувшись, сказал вдруг повеселевший Дауд. – Недолго осталось – придет конец нашим мучениям. Вон в России уже народ поднимается. Русские, с которыми я вместе был в Сибири, рассказывали. Скоро конец этой власти! Вот они где у нас сидят! – Дауд провел ребром ладони по шее. – Все балки под царевым троном подгнили. Малость нажать – и совсем обломятся. Так-то!
– Не знаю, когда власти конец придет, а людям нашим многим он, этот конец, уже пришел. Хвост вытащишь – голова увязнет. Только чуть наладишь хозяйство – налогом обложат или опять скажут: «Следы ведут в ваше село» [41] – Какую-нибудь причину найдут обязательно и штраф сдерут. И снова вся жизнь и хозяйство катятся ко всем чертям.
– Это уж точно. Все беды и горести, как в охране, стоят вокруг наших домов. Я вот и то боюсь, как бы за убитого казака не стали всех подряд наказывать… Ведь пал-то он от моей пули…
– Что ты! Что ты!
– Клянусь Богом! Надо, я думаю, сообщить в участок, чтобы невинных людей не мучили.
– И думать не смей! Тебе еще только кровной мести не хватает! Убитый-то ведь ингуш, а никакой не казак.
– Неужели? – переменился в лице Дауд. – Но он же по-русски кричал: «Руки вверх!»
– Это все они так, чтобы не узнали их, – сказал Малсаг. – И одеваются, как казаки.
– И с людьми расправляются так же безжалостно, – добавил Исмаал, – зато не приведи бог с кем из них что приключится, с нашего брата две шкуры снимают: отвечай и по царскому закону, и по горскому.
