— Говори! Опять что-нибудь набрехал! Попробуй только вякни, прибьем намертво, ей-богу! Ну, раскрывай рот, говори!
И Мутавац раскрыл. То ли сказал, то ли не сказал. И опять его рот сжался, словно залитый воском.
— Говори! — ударил его Рашула по горбу.
— Вас бы так огреть поленом по голове! — зарычал на него Юришич. Подумал: спрыгнуть вниз и разнять их? Решил подождать, все-таки интересно, в какой степени замешан в аферу Мутавац. Оцепенев от страха и беспомощности, Мутавац безнадежно смотрит на них. Желтые зубы на бледных слюнявых деснах словно два ряда кукурузных зерен на обглоданном розоватом початке. Только сейчас с его языка сорвались слова, пронизанные болью, отрывистые, одно за другим, казалось, с каждым словом изо рта выпадал зуб, как зерно из початка.
— Нa-шли в мо-ей квар-ти-ре ту се-кретную кни-гу.
Розенкранц и Рашула изумленно переглянулись, как терпящие крушение на корабле, который вот-вот пойдет ко дну.
— Um Gottes Willen![51] — завопил Розенкранц, схватившись за голову. А Рашула выпрямился, убийственная ненависть превратила Мутавца в его глазах в ничтожное существо. Раздавил бы его как гниду. Он мог ожидать чего угодно, но только не такого признания; оказывается, эта книга еще существует и попала в руки следствия.
— Гад проклятый! — замахнулся он на него, не обращая внимания на то, что Юришич соскочил с дров. — А нас обманывал, говорил, что сжег ее!
Значит, и Мутавац замешан, разочаровался Юришич, но это ему не помешало отвести удар Рашулы.
— И вы обижаетесь, что вас кто-то обманул? Вы?
— Вас это не касается! — Рашула снова замахнулся на Мутавца; в нем, таком холодном и расчетливом до мелочей, прорвалась сейчас какая-то животная ярость от сознания, что он обманулся в своем последнем доверии к Мутавцу. — Вот кого вы защищаете! Эту лживую бестию, которая хотела нас надуть!
— S is entsetzlich, a Tothund! — судорожно сжимает кулаки Розенкранц. — Einen gemeinen Verbrecher schützen Sie! Schande, schande![52]
Все четверо стоят, готовые ринуться друг на друга, в узком проходе между поленницей дров и стеной; дело могло дойти до драки, отвратительной, неприятной, если бы Мутавац в этот момент не ослабел и, чтобы не упасть, вынужден был ухватиться за Юришича. Моргая, словно страшась произносимых слов, он с тоской и отчаянием тянет:
— От де-ся-ти до два…
— Что? — рявкнул Рашула.
— …дца-ти ле-е-ет…
— От десяти до двадцати, — повторил Рашула не разобравшись. Но его вдруг осенило, и он зарычал яростно, злобно. — Сто, сто лет, виселицу тебе, а не от десяти до двадцати!
— Оставьте его! — заговорил Юришич скорее с сочувствием и презрением, чем с негодованием. — Себя он больше погубил, чем вас!
— Меня — нет, только себя! — внезапно успокоился Рашула и хладнокровно усмехнулся. Действительно, не стоит так волноваться в присутствии Юришича из-за какого-то Мутавца! Он метнул угрожающий взгляд на горбуна и молча удалился. За ним с бормотанием поплелся Розенкранц.
— Зачем вы прятали эту книгу? — печально и несколько разочарованно спросил Юришич Мутавца. Но все, что он сумел из него вытянуть, состояло из бессвязного мычания:
— А т-т-три ме-ся-ца, трехмесячное пос… пос… — больше от слез и кашля, от нахлынувшего отчаяния Мутавац не мог проговорить ни слова. И он поплелся дальше, такой же беспомощный и жалкий, каким пришел сюда, к дровам.
— Должно быть, говорит о трехмесячном выходном пособии, которое ему не выплатили, — разъяснил Майдак с некоторым сочувствием, но и с явным удовольствием. — Да, у каждого человека свои слабости.
Юришич задумался. Может быть, Рашула прав, может быть, Мутавац действительно собирался его шантажировать, утаивая эту книгу. Несчастный Мутавац! Вот как влип, желая вернуть свое! Понятно и бешенство Рашулы. Но сколько в нем страшной, беспощадной ненависти! Если бы Рашула не понес никакой ответственности за убийство Мутавца, он бы его, конечно, убил. Юришич вспомнил, как Рашула, смеясь, говорил, что хотел убить Мутавца гипнозом. Дело, конечно, глупое и невыполнимое. Но кто знает, какие намерения рождаются в мозгу у Рашулы, независимо от того, что сам он их называет глупыми?
— Обещайте мне, господин Майдак, — сказал он, хотя и сам не осознавал, почему это для него столь важно, — что вы больше не будете беспокоить Петковича просьбами загипнотизировать вас. Наверное, вы уже сами убедились, что он вас не может загипнотизировать, и это на руку только Рашуле, чтобы продолжать мучить Мутавца.
Майдак сделал плаксивое лицо, словно у него отнимают последнюю радость. И вдобавок делают это ради благополучия Мутавца! Но все равно, придется от всего отречься, подумал он безнадежно.
— Обещаю, — протянул он печально. — Но если он может Мутавца, то может и меня.
— Его тоже не может! — утешил его Юришич и отвернулся в сторону.
— Тончек Цесар! — раздался пронзительный крик со стороны тюремного корпуса. — В суд, к следователю! — Гордо, как на параде, выпятив грудь, энергично печатая шаг, с метлой, длиннее его самого в два раза, которую он держал наперевес, как ружье, к Тончеку подскочил карлик Наполеон. Концом палки от метлы он постучал старика по шляпе. — В суд! Ты что, не понимаешь?
— Я понимаю. — Тончек смущенно отложил в сторону топор. — Вон горбун только что пришел из суда и видишь, какой испуганный! — Тончек страшно волновался.
— Не вздумай признаваться, бедолага! — крикнул вслед ему Наполеон. Он всегда разговаривает с ним свысока. Дело в том, что он сидит с Тончеком в одной камере и знает: Тончек на первом допросе заявил, будто когда поджигал «был пьян, но знал, что делал».
Наполеон — пройдоха, тертый калач, родной брат Петрушки, всегда самый сенсационный номер в программе клуба Судебного стола, крестьянин из окрестностей Загреба, из-под Слемена — один из тех, что каждый день бывают в городе. Осужден на несколько месяцев за то, что некому торговцу дважды продал одну и ту же тележку слив. Во время следствия и судебного разбирательства он твердил, что это торговец его обманул. «Обманул меня, славный суд, за первую тележку он мне не заплатил, поэтому я и хотел получить за вторую». Мачек определил, что этот карлик лицом похож на маленького капрала Наполеона. Вот так этот Петрушка получил свое прозвище. А пришел он сюда не для того только, чтобы прогнать Тончека в суд, но и подмести двор — эту обязанность он выполняет еще с одним заключенным, прозванным Фонарщиком; сейчас он этим займется один, потому что махать метлой гораздо приятнее, чем мыть камеры. Но он не может начать работу, не выкинув сперва какой-нибудь номер, тем более сейчас, когда во дворе столько барышень. Обычно он ходит растрепанный, усов у него нет, но сейчас он солидно погладил себя по воображаемой бороде, оседлал метлу и поскакал на ней задом наперед прямо к женщинам.
Все это время Мутавац стоял, прислонившись к поленнице, и вдруг решил пересечь двор и забиться снова в свой любимый угол, но дорогу ему преградила длинная метла Наполеона, он попытался избежать столкновения с ней, метла все-таки настигла его, и, с трудом отбиваясь и увертываясь, он оказался рядом с женщинами.
— Что это с вами, господин Мутавац? — остановился Наполеон, сообразив, что своими шуточками доставил неприятности Мутавцу. — Неужто так весело было в суде, что вы сейчас прямо к бабам в коло?
Коло, коло, ходит коло вот уже который час,
В этом коло, в этом коло Мутавац-красавец наш.
— От десяти до двадцати лет плясать ему! — злобно буркнул Рашула.
— Ишь! — охранник указал штыком на Наполеона. На посту был охранник-добряк, который больше любил шуточки* и женщин, чем «пункт десятый», часто говаривал, что бросит караульную службу. — Ишь ты, осел! Какое уж тут подметание, когда барышни вокруг.
Наполеон с криком подпрыгнул, потом упал на руки и дрыгнул ногами, ну совсем как заяц. Никто не мог удержаться от смеха, потому что, прыгая, Наполеон не только закинул себе за спину метлу, а потом ногами перебросил ее через себя, но и успел при этом ущипнуть Катицу за ногу.
Тем временем Мутавац, равнодушный к шуткам и смеху, добрался до стола. Видит, здесь собрались те, что намеревались его бить, но теперь для него это не так уж важно. Робко, как нищий, остановился он случайно перед Мачеком и заикаясь спросил, не приходила ли его жена и не приносила ли ему кофе. «Марш отсюда!» — рявкнул Мачек. «И она такая же бестия, как и ты!» — добавил Рашула. Только от Ликотича узнал Мутавац, что Ольга больше не приходила. Скукожился Мутавац, втянул шею, отвернулся от стола и не знает, куда теперь. Все люди ему внушают страх, а еще больше он боится оказаться отвергнутым, боится одиночества. Без особого намерения, совершенно случайно, выбирая, как бы уйти и поскорее приткнуться где-нибудь, он доплелся до дров и устроился на чурбаке, на котором уже сидел Петкович, по-прежнему время от времени задиравший голову вверх к окнам.
