Обстоятельства сделали Дантона противником жирондистов, но пока это было возможно – Дантон искал примирения, и вовсе не только ради своих интересов. Член Конвента Паганель так рассказывает о том, как весной проходили «мирные переговоры»:
«Были посланы представители с той и другой стороны. Дантон изъяснялся как гражданин и как государственный деятель. „Из наших раздоров, – сказал он, – возродится королевская власть с неутолимой жаждой мести. Питт и Конде[37] наблюдают за вами“. Увлеченные его примером, все готовы дать доказательства примирения. Один Гюаде отвергает его, этот Гюаде, обнаруживший некоторый талант, но таивший в себе слишком много желчи, честолюбия и зависти. „Все, что угодно, – вскричал он, – кроме амнистии сентябрьским головорезам. Война! и пусть одна сторона погибнет!“ Он заставляет присоединиться к себе своих товарищей, охваченных ужасом. Дантон берет Гюаде за руку и говорит ему: „Ты хочешь войны, и ты получишь смерть“».
Он оказался прав. Вскоре вожди жирондистов были исключены из Конвента; бежав из столицы, они подняли мятеж в провинциях. Здесь уже борьба пошла по принципу «кто кого сожрет». Париж одержал победу, и несколько десятков жирондистов, в том числе знаменитейшие – Верньо, Бриссо, злополучный Гюаде и еще несколько десятков человек, – сложили головы на гильотине или, как Петион и Ролан, погибли во время бегства.
Но после того как монтаньяры одолели жирондистов, новый виток борьбы, как и следовало ожидать, произошел уже внутри лагеря монтаньяров.
Двумя лагерями на этот раз стали «умеренные» и «ультра». Как обычно в подобных случаях, первые считали, что революция в основном закончена (тем более, что лично они уже неплохо устроились), а вторые, пока что не допущенные к «сладкому пирогу», – что надо продолжать революцию.
Первый натиск «ультра» – тех, кого современники назвали «бешеными» – состоялся еще летом 1793-го и был отбит сравнительно легко. Но осенью, после военных неудач, парижане вновь вышли на улицы, требуя «поставить Террор на порядок дня». Комитет общественного спасения с трудом овладел положением, но пришлось пойти на многие жертвы: осенью была казнена королева Мария Антуанетта (члены Комитета прекрасно понимали, что суд над ней юридически обоснован очень плохо, что эта казнь принесет только вред, но народ того требовал), а также вожди жирондистов. Кроме того, в Комитет общественного спасения были введены сторонники Террора – Бийо-Варенн и Колло д'Эрбуа.
«Ультра» лишь разохотились. Марат, требовавший в свое время сотни тысяч голов и добившийся падения жирондистов, был к тому времени уже убит; Парижская коммуна была под сильным влиянием новых кордельеров, вошедших в историю как «эбертисты».
Жак Эбер, родившийся в 1757 году, принадлежал к тому же поколению, что Робеспьер, Дантон и Демулен. В отличие от них, он не был «допущен к пирогу» – не смог стать депутатом Конвента. Но в Париже он пользовался немалой популярностью, как оратор и издатель газеты «Папаша Дюшен», в которой он, от имени некоего вымышленного папаши Дюшена, выражался с беспримерной грубостью.
…Для нас эта грубость Эбера выглядела бы почти как изысканная салонная речь – грубость его сводилась к тому, что он постоянно чертыхался. Но публика конца XVIII века к этому не привыкла, чертыханья шокировали, но и привлекали.
Пора, говорил один из видных эбертистов Моморо, пора отделаться от «износившихся людей и калек революции». По-другому это можно перевести так: с какой стати нас не допускают к власти? Вы ее захватили, а делиться с нами не хотите? Так мы ж вас сбросим! Сам Эбер шел еще дальше, он требовал отправить на гильотину оба Комитета и половину Конвента. Положим, что это была больше риторика, чем реальное требование, но чего действительно требовали «новые кордельеры» – эбертисты, – это чисток. Мы бы назвали это «люстрацией», поскольку слово «чистка» вызывает слишком неудачные ассоциации, но тогда это слово еще не было скомпрометировано. Санкюлоты и Коммуна готовы были поддержать Эбера.
Наконец, эбертисты выступали за полную «дехристианизацию», христианский культ следовало заменить культом Разума. Было даже устроено соответствующее религиозное или квази-религиозное торжество. 20 брюмера II года (10 ноября 1793 года) была устроена процессия в собор Парижской Богоматери (тогда – Храм Разума). Богиня разума, роль которой исполняла красавица жена Моморо, восседала в кресле, вернее, на седалище античных форм, ее несли четверо мужчин, рядом с ней шла другая актриса, изображавшая богиню свободы.
Робеспьеру этот культ был не то чтобы совсем уж чужд, но «религия разума» означала, по существу, уничтожение не только католицизма, не только христианства, но и религии вообще, а это резко противоречило его взглядам. Притом он не одобрял крайностей дехристианизации. И уж никак его не устраивала новая «чистка» Конвента. По всем этим причинам зимой 1793/94 года Дантон, Робеспьер и Демулен выступают как союзники.
Эбер обвиняет Дантона в гнусной проповеди милосердия. Обвинение, кстати, было обоснованным, что Дантон вскоре и доказал, но пока он защищается, как умеет. Робеспьер выступает в защиту Дантона, в своей речи он перечисляет обвинения против него (Дантон якобы желал быть регентом при малолетнем короле Луи XVII и пр.) и показывает их абсурдность. «Да, мы во многом расходимся с Дантоном, но это – дело темперамента. Судите меня вместе с ним, пусть вперед выйдут патриоты, лучшие, чем мы». «Чистка» заканчивается для Дантона и его друзей благополучно.
Осенняя атака «новых кордельеров» также выдохлась, им не удалось отстранить правящую группу и захватить рычаги власти, а в Конвенте начинается реакция против политики террора; Конвент на время склоняется именно к «модерантизму», то есть к умеренности. И в начале зимы уже Демулен начинает контратаку – от имени «старых кордельеров».
Именно так – «Старый кордельер» – он назвал свою новую газету. Название значимое: он, Камилл Демулен, не чета «новым», он кордельер с 1789 года, можно сказать, со времен седой древности.
Робеспьер прочел первый выпуск «Старого кордельера» и одобрил его. Ключевая идея этого выпуска – нападение на Дантона был спровоцировано врагами Франции, Питом и экстремистами, это они желают гибели Дантона, но их замысел рухнул благодаря Робеспьеру.
Однако уже и в первом номере газеты есть неожиданные для того времени мысли:
«Год назад мы смеялись над мнимой свободой англичан, не дающей им неограниченной свободы печати. Каково же теперь положение Франции сравнительно с Англией? Где французский журналист, который осмелился бы говорить о глупостях наших комитетов, генералов и якобинцев так, как „Morning Chronicle“ говорит о Питте? Неужели я, француз, Камилл Демулен, не могу быть так же свободен, как английский журналист?»
Демулен неосторожен. Но пока что он чувствует себя уверенно: ведь за ним стоят Дантон и его старый друг Робеспьер.
Второй номер направлен против дехристианизации, двумя днями позже Робеспьер выступает в клубе якобинцев в том же духе. Но 15 декабря 1793 года, или 25 фримера II года Республики, «взрывается бомба»: выходит знаменитый третий номер.
Демулен начинает с описания ужасающего состояния общества при королях и тиранах – казалось бы, можно ли идти еще больше в ногу со временем? Но что же он пишет?!
«В то время, – утверждает он, – слова сделались государственными преступлениями; оставалось сделать преступными взгляд, грусть, участие, вздохи, наконец, само молчание. Кремуций Корд назвал Брута и Кассия последними из римлян; это было признано оскорблением величия римского народа или попыткой контрреволюции. Таким же преступлением было сочтено, что один из потомков Кассия имел портрет своего прадеда; что Мамерк Скавр написал трагедию, несколько стихов из которой допускали толкования; и то, что Торкват Силан делал большие расходы; и то, что Помпоний приютил на одной из своих дач друга Сеяна; и то, что мать консула Фузия Гемина оплакивала кончину своего сына. Преступлением считалась всякая жалоба на тяжелые времена, потому что в этом видели обвинение против правительства.
Необходимо было проявлять радость при гибели друга или близкого человека, чтобы не погибнуть самому. В царствование Нерона родственники репрессированных ходили воздавать хвалу богам. Все возбуждало сомнения в тиране. Если гражданин пользуется популярностью, то это соперник и, следовательно, человек подозрительный…»
Впрочем, прежде чем привести знаменитый пассаж Демулена о «подозрительных», позвольте мне напомнить то определение, которое не иронически, а всерьез дал за два месяца до этого прокурор Парижской коммуны Шометт и которое было всерьез принято нацией и судами. Вот оно.
«Подозрителен тот, кто в собраниях народа старается искусственными речами, бурным криком и ропотом сдержать его энергию; кто искуснее, чем эти собрания, и с притворным сожалением ведет таинственные речи о страданиях республики; кто, смотря по обстоятельствам, меняет действия и слова [ну, теперь ясно, что подозрителен весь Конвент в полном составе. – А. Т.]; кто, безмолвствуя при преступлениях роялистов и федералистов [федералистами, т. е. сторонниками расчленения Франции, в тот период именовали жирондистов. – А. Т.], страшно возмущается небольшими ошибками патриотов; кто, желая слыть республиканцем, выказывает заученную строгость и непреклонность, но тотчас же уступает, как только дело пойдет об умеренном или аристократе; кто жалеет корыстолюбивых откупщиков и купцов, против которых закон был принужден принять строгие меры; кто не принимал участия ни в чем, касающемся революции; кто равнодушно отнесся к республиканской конституции и обнаружил неосновательные опасения за ее существование; кто, хотя и не сделал ничего против свободы, но ничего также и в пользу ее; кто не посещал заседаний секции, отговариваясь делами…» и т. д.
