Десять туменов и сопровождение лагеря медленно двинулись по сунским землям. Хубилай приказал Урянхатаю не забирать провизию, а покупать. В результате казна заметно истощилась. При разговоре орлок настаивал, что платить крестьянам цзиньским серебром – величайшая глупость, но Хубилай отказался это обсуждать и отослал его к туменам ни с чем. Он понимал, что излишне осаживает своего орлока, но не собирался распинаться перед тем, кто не желает его понимать. Горные поселения, большие и малые, оставались нетронутыми, потекли ежемесячные выплаты, и даже рядовые воины теперь ехали верхом, при каждом шаге своих лошадей звеня серебром. Цзиньские монеты они вешали на кожаных ремнях на шею или на пояс, как украшение. Увлеченные новой модой, воины помалкивали и гадали, что смогут купить на них в сунских городах. Только Урянхатай отказался от ежемесячных выплат, заявив, что пока он воюет, торгашом Хубилай его не сделает. Под злым взглядом орлока Хубилаю захотелось лишить его звания, но он сдержался, решив не поддаваться гневу. Урянхатай – опытный военачальник, такими не разбрасываются.
Тумены двигались медленно, хотя на холмах были тропы. Высокие горы пока маячили вдалеке, зеленые в пелене дождя. Ливни не стихали по нескольку дней, превращая глину в липкую кашу, в которой вязли повозки, и продвижение замедлялось еще сильнее. Войска ехали и брели вперед, женщины и дети хирели: скот забивали только для воинов. Единственным плюсом перехода оказались пастбища. Вечера Хубилай просиживал в подтекающей юрте с Чаби и Чинкимом, слушая, как Яо Шу читает стихи Омара Хайяма. В каждом городе царевич расспрашивал о солдатах и рудниках. Жители горного захолустья в крупные города почти не выбираются, и он вздохнул с облегчением, когда дозорные позвали его на ферму Он Чиана, отставного солдата. В присутствии вооруженных монголов Он Чиан разговорился и поведал Хубилаю о городе Гуйян, от которого всего лишь сорок миль до императорских казарм и серебряных приисков. По словам Он Чиана, такое соседство было совершенно не удивительно. Тысячи солдат жили и работали в Гуйяне, существующем исключительно ради рудников. Некогда Он Чиан служил там; он с удовольствием рассказывал о суровой дисциплине и демонстрировал свою кисть, на которой осталось лишь три пальца. Родиться возле Гуйяна значило умереть на приисках. Бедный город производил большое богатство. Еще никогда Он Чиана не слушали так внимательно. Хубилай сидел в маленьком домике и жадно впитывал каждое слово хозяина.
– Ты видел, как грунт поднимают на поверхность, а потом нагревают?
– Да, в больших печах, – ответил Он Чиан, раскурил трубку и с наслаждением приник к ее длинному мундштуку. – В печах, которые гудят так, что рабочие глохнут уже через несколько лет. Я бы не приближался к ним, а меня поставили в охрану.
– Говоришь, выкапывают свинец…
– Свинцовую руду вперемешку с серебром. Не знаю почему, но встречаются они вместе. Серебро – металл чистый, свинец из руды можно выплавить. Я видел, как из серебра отливают слитки. Нас заставляли их сторожить, чтобы горняки и стружки не утащили.
Он Чиан пустился рассказывать о горняке, пытавшемся проглотить острую серебряную стружку, и Хубилаю стало плохо. Вероятно, о технической стороне процесса ветеран был осведомлен всяко лучше монгольского царевича, и в его болтовне проскальзывало немало ценного. Гуйянская шахта явно была крупной, а город существовал исключительно для добычи руды. Хубилай рассчитывал на нечто поменьше, но Он Чиан говорил о тысячах горняков, которые, день и ночь орудуя молотом и киркой, набивают императорскую казну. Отставной солдат хвастал, что в империи есть еще семь таких шахт, но Хубилай счел это фантазией. На двух богатых приисках работали родственники Он Чиана. Восемь огромных приисков разрабатывают, руду переплавляют в монеты – такого богатства Хубилай представить себе не мог.
Наконец запал кончился, и сунец замолчал, умиротворенный флягой архи, которую Хубилай вытащил из дэли. Царевич поднялся и увидел беззубую улыбку Он Чиана.
– У тебя хватит серебра, чтобы заплатить проводнику?
Хубилай кивнул, старик поднялся следом, его трехпалая рука несколько раз дернулась.
– Тогда я отправлюсь с тобой. Без проводника ты прииск не найдешь.
– А как же ферма и семья? – спросил Хубилай.
– Земля здесь дерьмовая, это каждому известно. Сплошь мел да камень. Мужчина же должен зарабатывать деньги, а от тебя пахнет деньгами.
Он Чиан оглядел чистый дэли Хубилая, изуродованная рука его зашевелилась, точно старик хотел прикоснуться к тонкой ткани. Царевич неожиданно развеселился. Он заметил жену старика, глазевшую на него из-за двери. Старуха перехватила взгляд Хубилая и невольно потупилась; было заметно, что она боится вооруженных монголов, по-хозяйски расположившихся в ее доме.
– Как я пойму, что тебе можно доверять? – спросил Хубилай.
– Сейчас я крестьянин Он Чиан, но прежде был воином Он Чианом и командовал восьмерыми, пока один идиот не отсек мне пальцы. Я сдал меч, доспехи, получил выплату и… всё. После двадцати лет службы меня отослали домой ни с чем. Для тебя я не опасен. Меч держать не могу, зато могу показать дорогу. Еще хочу увидеть их лица, когда появятся твои всадники…
Он Чиан хрипло засмеялся и снова приник к трубке, как к материнской груди, дающей успокоение. Хрип сменился бульканьем, старик покраснел, но понемногу пришел в себя.
– Своим воинам я плачу четыре серебряных в месяц, – объявил царевич. – Когда найдешь прииск, выдам тебе премию.
Он Чиан просиял.
– Четыре серебряных! За такие деньги я хоть на край света пойду.
Хубилай надеялся, что Яо Шу не прогадал с размером месячной выплаты. Такими подсчетами старый советник прежде не занимался. Ежемесячно советник тратил полмиллиона серебряных. Мункэ не жалел средств на сунскую кампанию, но еще полгода, и воины вернутся к мародерству. Всех последствий этого своего решения Хубилай еще не понял, но представлял, как его воины, позвякивая серебром, хлынут в мирный город. Цены вознесутся до небес. Начнется беспробудное пьянство, споры со шлюхами, драки.
Мрачная перспектива заставила поморщиться. Далеко на севере цзиньские рабочие отстраивали Шанду и ждали, когда Хубилай вернется и расплатится с ними. Если он не найдет серебро, новая столица так и останется в развалинах.
– Отлично, с сегодняшнего дня ты проводник, Он Чиан. Стоит объяснять, что случится, если ты заведешь нас неведомо куда?
– Не стоит, – ответил старик, снова продемонстрировав беззубые десны.
Халиф оплакивал горящий Дом Мудрости. Многовековые плоды науки оказались суше трута, и пламя распространилось по ним со свистом, быстро став адом, подбирающимся к близко стоящим зданиям. Монгольские стражники бросили халифа, не упустив шанса пограбить древний город. Аль-Мустасим немного подождал, потом выбрался из дворца. Он перешагивал через трупы, во внутреннем дворике огибал пруды, на дне которых прятали золотые слитки. Пруды взбаламутили, рыба передохла – либо задохнулась в грязи, либо ее прикололи пиками, когда вытаскивали сокровища.
Аль-Мустасим брел дальше по улицам, покрытым кровавыми следами. Не раз и не два из подворотни выныривали монгольские воины с окровавленными мечами. Грузного халифа узнавали, но внимания на него не обращали. Трогать его запрещалось по приказу Хулагу. Других жителей такой милости не удостоили. Халиф зарыдал, когда увидел убитых и уловил принесенный ветром запах паленого. Дом Мудрости стал лишь одним из подожженных зданий, но халиф задержался именно там. Глаза его покраснели от едкого дыма.
К началу осады в Багдаде проживали около миллиона человек. Один район целиком населяли парфюмеры, другой – алхимики, третий – мастера иных ремесел. Халиф добрался до места, где стояли красильные ванны, такие глубокие, что человек мог полностью погрузиться в яркую цветную жидкость. Там пламя уже погасло, и Аль-Мустасим долго разглядывал сотни каменных ванн. В иных плавали убитые мужчины и женщины: лица в краске, глаза открыты. Оцепеневший от ужаса халиф брел дальше. Он пытался принять волю Аллаха, он знал, что человек со свободной волей способен на большое зло, но сам масштаб этого зла лишал рассудка, и халиф полоумным нищим шатался по улицам своего города. Смерть была всюду, запах крови мешался с вонью гари. Кое-где слышались крики – бойня не закончилась. Аль-Мустасим не представлял, как Хулагу может не моргнув глазом уничтожить целый город. Теперь халиф понимал: резня планировалась с самого начала, а переговоры были фарсом. Такое зло халиф просто не мог постичь. Миля за милей он бродил по городу; потерял сандалии, взбираясь на гору трупов, и побрел дальше босой. К концу дня Аль-Мустасим перевидал столько пыток и агонии, что уже не сомневался: он угодил в ад. Острые камни исцарапали ноги в кровь, но боли халиф не чувствовал. Вспомнились строки из Корана: «Для тех, кто не уверовали, выкроят одеяния из Огня, а на головы им будут лить кипяток. От него будут плавиться внутренности и кожа. Для них уготованы железные палицы».[24] Монголы не христиане, не индуисты, не иудеи, но когда-нибудь они будут страдать, как багдадцы. Только этим и утешался халиф.
