Колени девушки затряслись, налим выскользнул из руки и воткнулся в снег, а Ермилка с Вторашкой, разинув рты, безмолвно застыли на месте.
Не отрывая глаз от странной фигуры, боясь наклониться к налиму или шагнуть назад, Любава схватила братика за плечо.
Тот вскрикнул.
И тут Любава вдруг догадалась.
- Чурайка!
Тогда и Ермилка, очнувшись от страха, понял:
- Сама колдунья… мать Жома! Ну вот, пришли… Чурайка сидела верхом на большой метле и скакала между могилами, бормоча заклятья, пытаясь взлететь на небо.
Она не была колдуньей. И ведьмы к ней не летали. Ибо сороки, даже совсем без хвоста, так и есть сороки, а старая бабка - не больше чем просто старая бабка. Но ей самой давно уже хотелось быть ведьмой. Она давно мечтала летать на метле - и обязательно в ступе. Её тянуло хоть раз поплясать на Лысой горе с такими же ведьмами, как она, пугать баб и ребят в соседних посёлках, иметь свой «глаз» на скотину, владеть неведомой силой.
Зная, молву людскую о ней, как о ведьме, Чурайка и сама постепенно стала считать, что час её близок, что будет она, в конце концов, ведьмой. Стоит лишь захотеть. Для этого надо при ранней луне сесть в ступу или же на метлу и заставить себя полететь на небо!
Нередко зимой и летом она ходила к болотам, к могилам, на лысые горы, надеясь взлететь на небо. Но всякий раз ей что-нибудь да мешало. То колокол над часовенкой вдруг ударит, то птица рядом засвищет, то зверь промелькнёт в испуге или же люди чужие встретят. От этого слабнут духи, и как ни твердит Чурайка свои заклятья, взлететь не может!
А надо взлететь, решила она в этот день упрямо. Хоть раз, но взлететь ей надо! Не то от людей обидно: считают колдуньей, а в небо взлететь не может!
Сидя верхом на старой метле, вызывая всесильных духов, Чурайка теперь неистово вскидывала ногами, шипела и бормотала:
Алу-та, калу-та!
Мара бара, алу-та!
- Что ты здесь, бабушка, делаешь в поздний час? - спросила Любава старуху, едва дыша от страха и любопытства.
- Колдую! - сказала Чурайка. - Сейчас полечу к луне…
- Ой, страшно мне, бабушка… не лети!
- И мы боимся! - взмолились Ермил со Вторашкой. Чурайка сердито взмахнула метлой.
- Нет, нет, полечу! - вскричала она одержимо. - К луне полечу, к подругам…
Она опять закачалась среди могил, вскидывая ногами, как старая лошадь. Над измятым снегом взлетали её лохмотья, болтались седые космы. Исступлённо стремясь к луне, Чурайка старательно бормотала заклятья. Но и на этот раз полет на луну не вышел: опять помешали люди!
Правда, у этих людей в руках хорошая рыба, - вглядевшись, Чурайка вздохнула. Неплохо сварить эту рыбу в большом котле и досыта, всласть наесться. Должно быть, затем и несёт Любава, бежанская дочь, ту рыбу: Чурайке несут ту рыбу…
Старуха слезла с метлы, взглянула в звёздное, но ещё не ночное небо и, отдышавшись, просто сказала:
- Нет, нынче луна плоха. Полечу вдругорядь… попозже.
Сойдя с могилы, она деловито спросила Любаву:
- Ко мне, чай?
- К тебе.
- И славно… Пойдём в избу.
- Ты с девой и нас пусти, - попросился Ермилка.
- И ладно, - легко согласилась Чурайка, устало дыша после долгих заклятий. - Только в избе у меня не шумите: бесы услышат - пожрут обоих!
…Заклятье Чурайки Любава запомнила точно:
Вставайте вы, три тоски тоскучие,
Три рыды рыдучие!
Затомите
Да разожгите
Доброго молодца Мирослава
В дни,
И в ночи,
И в полуночи,
От зари вечерней до утренней!
Она запомнила точно, зато Ермилка с Вторашкой ни слова не помнили из заклятий: они всё время жадно глядели на одержимо бормочущую старуху, на медный большой котёл, на едкие дымы, на странные космы трав, висящие по углам и над дверью, на чёрную кошку, сидевшую на шестке, и на кудлатую голову Жома, храпящего на печи. Смотрели, все видели, но ни слова из жарких, любовных заклятий не понимали и не запомнили.
Теперь они возвращались от «ведьмы» Чурайки в ещё большем, чем раньше, страхе, боясь глядеть по сторонам, в то время как девушка улыбалась и даже не поглядела ни на болванов, блеснувших в свете луны у избы Чурайки, ни на мелькнувшего сбоку волка, ни на могилы, опять потянувшиеся по взгорью до самой церковки.
На спуске к княжьей избе погружённая в свои думы Любава вдруг наткнулась на чью-то тень. Противный, знакомый голос Сыча сказал:
- Ты кто? - И в сердце Любавы радость угасла так же, как угасает пламя, залитое вдруг водой.
- Да это Любава! - с фальшивой ласковостью удивился бродяга, и сильные руки легли на плечи Любавы. - Чего ты так поздно бродишь?
Он крепко стиснул девушке плечи и потянул к себе.
Любава рванулась и отскочила. Но рядом качнулась вторая тень и голос рябого Конашки Дементьева хрипло отметил:
- Бодается, глянь ты, право!
Сыч опять потянулся рукой к Любаве. Тогда Ермилка, забыв про страхи, сердито предупредил:
- Не тронь! - и вышел Сычу навстречу. Тот тихо, зло засмеялся.
- Козявка лезет в букашки! - сказал он рябому и сильно пихнул Ермилку ногой.
Ермилка свалился в снег. Вторашка стоял, не зная, что делать, а Сыч опять подскочил к Любаве.
- Чего бежишь? - спросил он Любаву с угрозой. - Меня всё равно не минешь: во мне - судьба!
Он вдруг мазнул по щеке Любавы усами и крепко поцеловал в упрямо сжатые губы.
- Мирошку назад не жди! - добавил он со счастливой, злой убеждённостью. - Убьют твоего Мирошку. Его, чай, земля там примет…
Но тут подоспели Ермилка вместе с Вторашкой.
Чурайки они боялись, но человека и зверя - нет. Покрепче надвинув шапку на самые уши, Ермилка решительно подскочил к Сычу, попробовал ткнуть его лапотком в замотанные онучами ноги, но понял, что этим ногам не больно, и цепко схватил когтистыми пальцами за рукав Сыча.
На втором рукаве Сыча тотчас же повис Вторашка.
Сыч попытался стряхнуть вначале Ермилку, потом Вторашку, толкнуть одного коленом, другого бедром. Но мальчики словно клещи висели, не отцепляясь. Юркий Ермилка, озлившись на сильного мужика, так дёрнул его рукав, что вырвал и сам рукав, и кусок кафтана, в который был одет Сыч.
Бродник сразу ослабил руки. Тогда и Любава толкнула его ладонями в подбородок, рванулась и побежала.
Рябой Конашка Дементьев хотел удержать её хитрой подножкой. Но девушка миновала его тупоносый лапоть и вместе с мальчишками кинулась вниз, домой…
- Ушли! - закричал Конашка. Сыч дико заулюлюкал:
- Лови-и!
Но тут, на счастье, со скрипом раскрылась дверь келейной часовни, где жил старый чернец Феофан. За порог, наружу, вышел княжеский зодчий Симеон. Он громко сказал, обратившись назад:
- Об том сия былина и сложена, отче. В ней истины столько же, сколько дивной красы!..
Феофан ответил ему из часовни:
- Да, славная та былина. Мудрыми - сложена, смелыми - будет пета…
Зодчий кивнул: «Добро!» - и крепко захлопнул дверь.
Сыч и Конашка поспешно метнулись прочь.
Строитель суздальский Симеон не знал, конечно, что по указу боярина Сыч и Конашка давно уже ходят к волхвам с дарами - натравливать их на людей посёлка. Поэтому он только внимательно посмотрел им вслед, постоял минуту, прикинув по шуму шагов: кто мог ходить тут возле церковки? И не спеша пошёл к ночлежной княжьей избе, где жил он в малой каморке.
Тем временем около избы Полусветья Ермилка и Вторашка догнали Любаву.
- Ух, борзо же ты, Любавка, бежишь! - сказал Ермилка с завистливым восхищеньем. - Борзей, чем заяц! Едва догнали тебя с Вторашкой…
Тайно подумав: «Тут и не так побежишь!» - Любава прислушалась. Было тихо.
Должно быть, Сыч и Конашка ушли домой.
«Спасибо, зодчий их напугал, проклятых!» - подумала вновь Любава. А где-то в душе шевельнулось довольство: «Чего он, разбойник, во мне нашёл? Целовать меня вздумал…» Но тут же вспомнился ей Мирошка: добрый, курносый, щёки в первом пуху, глаза голубые. Вспомнился - будто позвал: «Я тут!» - и Любаве стало горько и стыдно. Она сердито плюнула в снег, крепко вытерла губы и ту щёку, по которой скользнули усы Сыча, сказала:
- У-у, бес проклятый! - и дёрнула дверь избы.
Не пей, чадо, двух чар за едину!
Ещё, чадо, не давай очам воли,
Не прельщайся, чадо, на добрых
красных жён,
Отеческие дочери!
Повесть о Горе-злосчастии
К исходу зимы в московский посёлок приехал из Суздаля Ростислав.
