Князь посылал это в склады Страшко с наказом: пусть часть зерна тиун оставит для сева. Остальными запасами, поелику возможно, кормит людей, дабы они могли каждодневно творить на холме работу…
Кроме этих припасов, посланных князем, сам Ростислав прихватил для себя по пути немало всяческой пищи: старший кощей[30] обоза Стратон попался жаден да ловок и брал в проезжих селеньях всё, что бралось! Он по пути из Суздаля до Москвы-реки набил обозные сани добром да едой так туго, как набивали солью лишь «пуза» - полотняные соляные мешки.
Отяжелев от добычи, обоз еле шёл по снежной дороге, а Ростислав лежал на возу в хмелю, пел дикие песни или приказывал заезжать в селенья, стоявшие по пути, как редкие кочки среди болота, и предавался гульбе.
Приход обоза в посёлок был очень кстати: людей выкашивал голод. Зима же день ото дня становилась только лютее. Казалось, она посылала в леса и на избы метели да злую стужу в отместку за мокрое лето. И люди хворали.
В посёлке и в станах «тёмных» волхвы опять предрекали скорую гибель. Они проклинали церковь, весь мир и князя. Ослабевший без пищи чернец Феофан напрасно во время крещенского водосвятья звал «тёмных» в прорубь креститься. Креститься никто не шёл. Только два давно окрещённых лихих мужика - Чечотка Худой да Донат с Горы, а с ними и хворая баба Мелашка полезли в воду. Мелашке от проруби легче не стало. Хворь доползла до «вздоха», и баба дня через два скончалась.
Волхвы и это сочли знамением своих богов, якобы не желающих лжи попа, а потому не дающих добра живущим в княжьем посёлке крещёным людям. Волхвы запретили «тёмным» давать крещёным еду и ходить в посёлок: пусть гибнет поповское стадо!..
Присланный князем обоз с едой на короткий срок поддержал людей. Он поддержал бы и дольше, но Ростиславов кощей Стратон был по-кощеевски жаден, берег излишки княжичу и себе. Ещё хорошо, что старик Симеон и Страшко по веленью князя большую часть обоза приняли от Ростислава в первый же день приезда и крепко замкнули в сараях. Иначе бы не сохранить зёрна до весны, до самого трудного часа!
На переломе зимы к весне в посёлке совсем подвело животы без пищи. Хоть солнце делалось с каждой неделей жарче, зима не сдавалась, а лишь лютела. Мир застывал от стужи. Метели выли, как волки. В иные ночи птицы падали с веток мёртвыми, будто камни.
- Афанасий да Кирилла хватают за рыла! - крякал Страшко, выскочив на минуту за мёрзлой охапкой дров, а Полусветье совал к семье на полати новорождённых ягнят, остывающих на холодном полу…
Из-за дождей ещё с осени мал был прикорм для скота, и к «полукормью»[31] скот ел уже те корма, которые были бы в добрый год не тронуты в феврале.
И люди ложились без сил: они съели первую часть своих скудных зимних запасов задолго до «полухлебного» дня. Каждая крошка хлеба и каши теперь была для них драгоценной.
Однако же ни морозы, ни мор людей - ничто не тревожило княжича Ростислава. Придя с обозом в посёлок, он часть из запасов не дал Страшко, а взял себе и целыми днями то пил медовуху в ночлежной избе отца, то ездил в усадьбу Кучки взглянуть на дочь его Пересвету.
Когда пьяный княжич, спрыгнув с седла и отдав коня услужливому Сычу, всходил на крыльцо усадьбы, боярин встречал его лаской:
- Входи, добрый княжич. Прошу: входи. Приход твой - в радость!
Но колкие маленькие глаза боярина были неласковы. Видевший это княжич насмешливо замечал:
- Та радость подобна лекарскому ножу: ковыряет, и кровь струится! Однако же я войду…
Боярин мыслей своих от княжича не таил: он знал о частых ссорах княжича с Долгоруким. Знал и о малых пределах его сыновнего долга. Видел разгульный характер княжича Ростислава, способного ради низких своих желаний пойти на всё. Используя это, Кучка надеялся, наконец, добиться собственных выгод и много раз, сидя с княжичем за большим дубовым столом, говорил открыто:
- Склони ко мне ухо, княжич. Думаю - не тебя, а Андрея, Иванку, Мстислава или кого другого захочет князь посадить в уделе, когда помрёт или уйдёт на Киев.
Пьяно покачиваясь, думая об удачливом, умном брате Андрее, княжич без зависти подтверждал:
- Не меня. То верно: Андрея…
- Однако ты более их достоин…
- Отец мой вон тоже больше других достоин. Однако не он, а доблестный Изяслав сел в Киеве князем…
- Пусть гонит отец Изяслава и сядет в Киеве сам… Ростислав безнадёжно махал рукой:
- Отец из Суздали не уйдёт. Он землю свою не бросит!
Боярин в открытую говорил:
- Однако придётся бросить. Ибо хоть он и сын Мономахов, а зря занёсся: будут суздальские бояре взамен его кликать нового князя. Я так хочу. А со мной в согласии многие из бояр…
- Ну, это ты врёшь: бояре отца не сгонят. Его хоть ругают, а любят. Уж это я знаю крепко!
- Однако если не все, то многие против него. Ты верь мне, княжич…
Хлебнув медовухи, княжич с усмешкой спрашивал Кучку:
- Почто меня не таишься? Вдруг да отцу я гонца пошлю: «Решил, мол, боярин тебя изгнать?»
- Чего мне тебя таиться?
Боярин лил в кубок мёд из медного жбана.
- С отцом ты в раздоре так же, как мы, бояре, какие крепче. Хлебни-ка вот, княжич… ещё кое-что скажу!
Он сам выпивал кипучую влагу и с треском ставил кубок на стол.
- Не только князь, но и княжич Андрей - мой ворог смертельный. Вместе с отцом он точит свой меч на боярскую голову…
Ростислав с одобрительной, вялой усмешкой взглядывал на склонённую седовласую голову Кучки:
- Такую они не снимут: ты сам у любого снимешь… Боярин кричал:
- Сниму!
И, не таясь, багровея от гнева, трясясь от боли, бешено добавлял:
- Сниму! Ибо люб тот Андрей Настасье! Она же млада, неразумна. Могу ли я то терпеть?
- Однако, - смеясь, говорил боярину княжич, - её винить не могу, ибо брат мой хорош и душой и телом. Да я и ему скажу: «Прекрасна младая Настасья! Ответь ей горячим взглядом». Сие, чай, будет ему не трудно. Ибо на столь прелестную, как она, любой поглядит с любовью…
Кучка яростно обрывал:
- Быть может, и ты?
- И я!
Заметив злое движение Кучки, княжич сразу же примирительно замечал:
- Однако мне дочь твоя Пересвета милей: статна, добролика и - как огонь…
Боярин сердито сплёвывал:
- Тьфу! Нелепые речи так и летят из рта, как стрелы!
- Однако то не язык мой твою Пересвету хвалит, а сердце моё! - всерьёз говорил Ростислав, трезвея. - Душа меня к ней влечёт.
Боярин нетерпеливо махал рукой:
- Не время болтать зазря. Ты лучше скажи мне прямо: любо ли будет сесть тебе в Суздале князем вместо отца?
Пыл Ростислава гас. Подавляя привычную, застарелую горечь, он с безнадёжной усмешкой тянулся к кубку рукой:
- Не растравляй моих ран, боярин. Ибо ведомо не только отцу, но и тебе, что стал я разгулен и слабодушен. Такого бояре князем не захотят…
Кучка отталкивал кубок прочь:
- Для умных бояр ты лучше, чем своевольный Андрейша или Мстислав: с тобой сговориться легче. И вот ответь: любо ли быть тебе нашим князем, если Юрий с Андреем уйдут на Киев?
- Ну, любо!
С пьяной логикой княжич настойчиво добавлял:
- Любо, если отдашь мне в жёны дочь свою Пересвету!
- Не до брехни мне, княжич. Я - с делом…
- И то немалое дело. Отдай!
Боярин сердито толкал Ростислава к окну:
- Ты лучше взгляни окрест: богаты московские земли! Недаром и сам я вотчину здесь лелею. Ты - тоже… начни пока с малого: попроси у отца московский посёлок и земли вокруг Потом куплю я их у тебя за многие блага. Будешь богат, наймёшь большую дружину и силой сядешь князем в Рязани аль Муроме… хорошо!
Поверив в возможность такой судьбы, Ростислав ударял по столу широкой, смуглой ладонью:
- Вот это сулишь добро!
И тут же, торгуясь, настойчиво повторял:
- Отдашь за меня Пересвету?
- Однако же ты женат…
- Жену ушлю в монастырь!
С задумчивой, тихой усмешкой, будто на миг представив жену, идущую в монастырь монашкой, он добавлял:
- Прощай навеки, Нерада. Пойдёшь ты вскоре в монашки…
Потом, тряхнув головой и этим как бы сбросив мысль о Нераде, жадно, настойчиво спрашивал:
- Что же, отдашь Пересвету? Боярин сердито лгал:
- Отдам.
- Ещё повтори: отдашь?
- Тьфу, леший! Сказал я тебе - отдам. Уж лучше тебе, чем Иванке…
- Смотри же!
Оскалив белые волчьи зубы, скуластый, довольный, сытый, княжич весело подставлял свой кубок:
- Дай выпить. Потом пойду к Пересвете, скажу ей про эти славные вести…
Кучка, морщась, перебивал:
- И дочь и боярыня нездоровы. Я сам ей про то скажу! - и лил в подставленный кубок пенную медовуху…
