— Час жизни не стоит стакана вина. Ну, прощайте, доктор. Вот рядом со мной человек с нетерпением вас дожидается.
— Кого же вам прислать: пастора или монаха?
— Ни того ни другого!
— Как так?
— Оставьте меня в покое!
Хирург пожал плечами и подошел к Бевилю.
— Черт возьми! — воскликнул он. — Вот славная рана! Эти черти добровольцы бьют, как глухие.
— Я поправлюсь, не правда ли? — спросил раненый слабым голосом.
— Вздохните немного, — сказал мэтр Бризар.
Раздалось что-то вроде слабого свиста — его произвел воздух, вышедший из груди Бевиля через рану и рот одновременно, и кровь забила красной пеной.
Хирург присвистнул, словно подражая этому странному звуку, потом наскоро положил компресс, забрал свои инструменты и собирался уйти. Меж тем Бевиль блестящими, как два факела, глазами следил за всеми его движениями.
— Как же, доктор? — спросил он дрожащим голосом.
— Укладывайте ваши вещи в дорогу, — холодно ответил хирург. И удалился.
— Увы! Умереть таким молодым! — воскликнул несчастный Бевиль, роняя голову на охапку соломы, служившую ему изголовьем.
Капитан Жорж просил пить, но никто не хотел дать ему стакана воды из страха ускорить его конец — странное человеколюбие, служащее только для того, чтобы продлить страдание! В эту минуту в зал вошли Ла-Ну и капитан Дитрих в сопровождении других офицеров, чтобы посетить раненых. Все они остановились перед матрацем Жоржа, и Ла-Ну, опершись на рукоять своей шпаги, переводил поочередно с брата на брата свои глаза, в которых отражалось все волнение, испытываемое им при этом печальном зрелище.
Внимание Жоржа привлекла фляга, висевшая на боку у немецкого капитана.
— Капитан, — произнес он, — вы старый солдат?
— Да, старый солдат. От порохового дыма борода скорее седеет, чем от лет. Меня зовут капитан Дитрих Горнштейн.
— Скажите, что бы вы сделали, если бы были ранены, как я?
Капитан Дитрих с минуту посмотрел на его раны, как человек, привыкший их видеть и судить, насколько они тяжелы.
— Я привел бы в порядок свою совесть, — ответил он, — и попросил бы стакан доброго рейнвейна, если бы поблизости нашлась бутылка.
— Ну так вот, я у них прошу только их скверного ларошельского вина, и это дурачье не хочет мне его дать.
Дитрих отстегнул свою флягу, внушительной величины, и собирался передать ее раненому.
— Что вы делаете, капитан? — воскликнул какой-то стрелок. — Доктор сказал, что он сейчас же умрет, если выпьет чего-нибудь.
— Ну так что же? По крайней мере перед смертью он получит маленькое удовольствие! Получайте, молодчина! Очень жалею, что не могу вам предложить лучшего вина.
— Вы хороший человек, капитан Дитрих, — произнес Жорж, выпив вина. Потом, протягивая флягу своему соседу: — А ты, бедный мой Бевиль, хочешь последовать моему примеру?
Но Бевиль покачал головой, ничего не отвечая.
— Ах, — сказал Жорж, — еще мука! Неужели не дадут мне умереть спокойно? — Он увидел, что к нему приближается пастор с Библией под мышкой.
— Сын мой, — начал пастор, — раз вы сейчас…
— Довольно, довольно! Я знаю все, что вы мне скажете, но это потерянный труд! Я католик.
— Католик?! — воскликнул Бевиль. — Значит, ты не атеист?
— Но некогда, — продолжал пастор, — вы были воспитаны в законах реформатской религии; и в этот торжественный и страшный час, когда вам предстоит предстать перед высшим судьей поступков и совести…
— Я католик. Оставьте меня в покое!
— Но…
— Капитан Дитрих, не сжалитесь ли вы надо мной? Вы уже оказали мне одну услугу: я прошу вас оказать и другую. Сделайте так, чтобы я мог умереть без увещаний и иеремиад.
— Удалитесь, — сказал капитан пастору, — вы видите, что он не расположен выслушивать вас.
Ла-Ну подал знак монаху, который сейчас же подошел.
— Вот духовное лицо вашей веры, — обратился он к капитану Жоржу, — мы не имеем в виду стеснять свободу совести.
— Монах или пастор, пусть они убираются к черту! — ответил раненый.
Монах и пастор стояли по обе стороны постели и, казалось, расположены были оспаривать один у другого умирающего.
— Его благородие — католик, — произнес монах.
— Но он родился протестантом, — возразил пастор, — он принадлежит мне.
— Но он обратился в католичество.
— Но умереть он желает в вере своих отцов.
— Исповедуйте свои грехи, сын мой.
— Прочтите символ веры, сын мой.
— Не правда ли, вы умрете как добрый католик…
— Удалите этого антихристова приспешника! — воскликнул пастор, чувствуя, что большинство присутствующих на его стороне.
Какой-то солдат из ревностных гугенотов сейчас же схватил монаха за веревочный пояс и оттащил его, крича:
— Вон отсюда, бритая макушка! Висельник! Уже давным-давно в Ла-Рошели не служат обеден!
— Остановитесь, — произнес Ла-Ну. — Если его благородие хочет исповедоваться, я даю свое слово, что никто в этом ему не воспрепятствует.
— Большое спасибо, господин Ла-Ну… — сказал умирающий слабым голосом.
— Вы все свидетели, — вступился монах, — он хочет исповедоваться.
— Нет, черт бы меня побрал!
— Он возвращается к вере предков! — воскликнул пастор.
— Нет, тысяча чертей! Оба оставьте меня! Что же, я уже умер, что вороны дерутся из-за моего трупа? Я не хочу ни ваших обеден, ни ваших псалмов!
— Он богохульствует! — разом воскликнули служители враждующих культов.
— Однако нужно же во что-нибудь верить, — произнес капитан Дитрих с невозмутимой флегмой.
— Я верю… что вы славный человек и избавите меня от этих гарпий… Да, уходите и дайте мне умереть как собаке!
— Так и умирай как собака! — сказал пастор, с негодованием удаляясь. Монах сотворил крестное знамение и подошел к постели Бевиля.
Ла-Ну и Мержи остановили пастора.
— Сделайте последнюю попытку, — сказал Мержи. — Сжальтесь над ним, сжальтесь надо мной!
— Сударь, — обратился Ла-Ну к умирающему, — поверьте старому солдату: увещания человека, посвятившего себя Богу, могут смягчить последние минуты умирающего. Не следуйте внушениям преступной суетности и не губите вашей души из-за пустой бравады.
— Сударь, — ответил капитан, — я не с сегодняшнего дня начал помышлять о смерти. Я не имею надобности в чьих бы то ни было увещаниях для того, чтобы подготовиться к ней. Я никогда не любил бравад и в данную минуту менее, чем когда бы то ни было, склонен к ним. Но, черт побери, мне нечего делать с их побасенками!
Пастор пожал плечами. Ла-Ну вздохнул, и оба медленно отошли, опустив голову.
— Товарищ, — начал Дитрих, — должно быть, вы чертовски мучаетесь, чтобы говорить такие слова.
— Да, капитан, я чертовски мучаюсь.
— Тогда, надеюсь, Господь Бог не оскорбится на ваши речи, которые ужасно похожи на богохульство. Но когда все тело прострелено, черт возьми, — позволительно для самоутешения и почертыхаться немного!
Жорж улыбнулся и снова приложился к фляжке.
— За ваше здоровье, капитан! Вы лучшая сиделка для раненого солдата. — С этими словами он протянул ему руку.
Капитан Дитрих пожал ее, выказав при этом некоторое волнение.
— Teufel!{82} — пробормотал он тихонько. — Однако, если бы брат мой Генниг был католиком и я бы ему всадил заряд в живот… Значит, вот как сбылось предсказание Милы!
— Жорж, товарищ мой, — произнес Бевиль жалобным голосом, — скажи же мне что-нибудь! Мы сейчас умрем; это ужасное мгновение! Думаешь ли ты теперь так же, как думал, когда обращал меня в атеизм?
— Без сомнения; мужайся — через несколько минут мы перестанем страдать.
— Но монах этот толкует мне об огне, о дьяволах… не знаю о чем… но мне кажется, что все это неутешительно.
— Глупости!
— А вдруг это правда?..
— Капитан, я оставляю вам в наследство свою кирасу и шпагу; я хотел бы что-нибудь получше вам предложить за это славное вино, которым вы меня так великодушно угостили.
— Жорж, друг мой, — снова начал Бевиль, — это будет ужасно, если правда все, что он говорит… вечность!
— Трус!
— Ну да, трус… легко сказать! Будешь трусом, когда дело идет о вечных муках!
— Ну так исповедуйся!
— Пожалуйста, скажи мне: уверен ли ты, что ада нет?
— Вздор!
— Нет, ответь: вполне ли ты уверен в этом? Дай мне слово, что ада нет!
— Я ни в чем не уверен. Если дьявол существует, мы сейчас увидим, так ли он черен.
— Как? Ты не уверен в этом?
— Говорю тебе: исповедуйся!
— Но ты будешь смеяться надо мной?
Капитан не мог удержаться от улыбки; потом серьезно произнес:
— На твоем месте я бы исповедался — это всегда самое верное дело; и человек, которому отпустят грехи, которого помажут миррой, готов ко всяким случайностям.
