Царевны со скучающим видом смотрели, как девушки под звуки песен тихо двигались, как тени, вертелись волчком, размахивали руками и сходились в какие-то замысловатые фигуры.
Ирина Михайловна наполняла свою золотую чарку душистой мальвазией и цедила ее сковзь зубы. Ее подмалеванные глаза лихорадочно блестели и покрывались истомой; на щеках разгорался естественный яркий румянец, а полные губы пересохли. Какие-то мысли бродили в ее отуманенной голове, какие-то образы мелькали перед ее помутившимися глазами; в груди зажигались смутные желания, сердце трепетно и усиленно билось. Часто бывало это с нею…
Она начинала истерично смеяться, сама пускалась в пляс, выпивала еще чарку-другую пьяной браги, а затем с душу раздирающими рыданиями валилась на скамью и билась о нее своей все еще красивой, но уже начавшей седеть головой. Бедная царевна! Так прошла вся ее жизнь, так прошла заря ее молодости. Тускло, бледно, беспросветно — днем, и тяжкое забвение — ночью.
В таком же состоянии бывали и сестры царевны, и другие женщины.
Боярыня Хитрово, как только заметила, что все перестали заниматься цыганкой, приказала последней идти за нею. Они обе безмолвно вышли из покоев царицы, в то время как царевна Татьяна, самая сдержанная и благочестивая из всех сестер, скинув повязку с головы, простоволосая, вертелась в толпе других девушек в неистовой пляске, с блуждающей, жалкой улыбкой на устах, а царевна Ирина уже билась головой о скамью, заливаясь жгучими слезами…
IX. В опочивальне боярыни Хитрово
Елена Дмитриевна и Марфуша поспешно шли по коридорам теремов, пока дошли до покоев, которые занимала боярыня.
Вся многочисленная дворня Елены Дмитриевны, по распоряжению Марковны, была услана спать, и в комнатах была мертвая, гробовая тишина.
Боярыня ввела Марфушу к себе в опочивальню.
Это была большая комната с двумя окнами, деревянным потолком и стенами, оклеенными бумагой. В углу стояла нарядная кровать с камчатным «небом», со множеством перин и подушек. Великолепное, затканное золотом и жемчугом и опушенное дорогим соболем одеяло покрывало кровать из красного дерева, с золотой и серебряной отделкой; тут же стояли «колодки» — скамеечки, шитые шелками и бисером, по которым взбирались на высокие пуховики.
Елена Дмитриевна посадила свою странную гостью на лавку, крытую персидским ковром, пододвинула к ней длинный, узкий резной столик на точеных ножках и проговорила:
— На, почитай что по книжке.
— Зачем по книжке? — спросила гадалка. — Я лучше по руке или звездам! — указала она на небо, где ярко сияли звезды.
— Как хочешь! — пожала плечами боярыня. — Только мне не о себе знать хочется…
— А о ком?
Боярыня замялась, не зная, как объяснить ей свое желание.
А Марфуша тем временем с любопытством стала разглядывать безделушки, наполнявшие комнату. На столиках, украшенных камнями и пестрыми кусочками, на столах, крашеных и покрытых атласом и бархатом, стояли затейливые ларчики и шкатулочки, покрытые финифтью, а некоторые даже и драгоценными камнями; в этих ларчиках хранились дорогие опахала из перьев и харатьи[13], белильницы, румянницы, суремница[14], ароматница, баночки, бочоночки, чашечки, тазики и «фарфурные склянцы» с итальянскими притираниями, ароматами, помадами, душистыми грецкими и индийскими мылами. А подле виднелись резные гребни и гребенки из слоновой и моржовой кости, лежали и две «щети». На одном из столов, в плоском серебряном ларце, виднелось представлявшее тогда редкость маленькое ручное зеркальце из хрусталя, завернутое в чехол.
— Слушай! — придвинулась к цыганке боярыня. — Ну, что занимательного в безделках? Слушай меня внимательно.
— Ну, ин слушаю! — проговорила, усмехнувшись, Марфуша, отрываясь от созерцания диковинных вещей.
Торопясь, волнуясь и сбиваясь, начала говорить боярыня, старательно избегая называть имена действующих лиц.
Когда она кончила свой сбивчивый рассказ и вопросительно взглянула в лицо ворожеи, та спросила ее:
— А кто же это будет… молодец-то этот?
— Зачем тебе знать? — смущенно ответила боярыня.
— Как же я могу говорить, если не знаю, кто этот человек будет?
— Ну, я и говорю тебе: он молод, красив… и чужеземец.
— Красив и чужеземец?.. — вдумчиво повторила ворожея. — Может, имя его скажешь?
— Зачем, зачем?! — тоскливо повторила боярыня.
— Как знаешь, а я так, на ветер, гадать не могу, — решительно произнесла гадалка и встала.
— Постой, — остановила ее Елена. — А если я скажу… Одно имя скажу, довольно того будет?
— Довольно будет.
— Зовут его… Леоном, — чуть слышно шепнула боярыня и опустила взоры на узорчатую скатерть стола.
Она не заметила, как изменилось лицо гадалки, каким любопытством загорелись ее глаза и как по ее губам пробежала торжествующая улыбка.
— Так он изменил своей любе? — глухо спросила она.
— Да, — кивнула головой боярыня.
— Чего же ты хочешь?
— Я хочу разлучницу… ее… отвратить от него… — Зелье ей какое дать? — злорадно спросила ворожея. — Или так чем-либо, наговором со света сжить?
— Не… не знаю, — растерянно прошептала Елена Дмитриевна.
— А как зовут ее? — допытывалась хитрая цыганка главного, что ей хотелось знать.
— Не знаю! — со страстной тоской простонала боярыня.
— Узнать хочешь?
— Да.
Марфуша задумалась. Водворилось продолжительное молчание; боярыня боялась нарушить его. Часы тихо тикали, как-то странно звуча в глубокой ночной тишине. Луна на небе высоко поднялась и точно с любопытством заглядывала в открытые окна терема.
— Трудно, боярыня! — проговорила наконец цыганка.
— А ты попробуй! Награжу тебя по-царски.
Марфуша усмехнулась:
— Ведомо мне, боярыня, что ты со света меня изжить хочешь, а не то что наградить по-царски.
— Кто наплел тебе такую небылицу?
Цыганка впилась своим пронизывающим взглядом в светлые глаза боярыни.
— Мне, боярыня, никто не наплетал; в душе твоей читаю и вижу, что зло против меня имеешь.
— За что же? — пролепетала Хитрово.
— Сама знаешь, за что. Ну, будет нам перерекаться! Мы с тобою, боярыня, не впервые видимся, да и не в последний раз. Твоя звезда с моей скрещивается… Дай-ка твою руку! — Елена Дмитриевна робко протянула свою выхоленную руку цыганке. Та внимательно стала разглядывать ее. — Так, так! Ой, боярыня, жалко мне тебя, да и себя-то жалко! Сгубишь ты и меня, и себя!
— Оставь себя! — гневно крикнула Хитрово. — Статочное ли дело равняться тебе с родовитой боярыней? — И она отдернула свою руку.
— Спесива больно! — закипая вдруг гневом, ответила цыганка и, выпрямившись во весь рост, скинув с головы платок, гордо окинула боярыню взглядом. — А, кажись, мы с тобой одной крови…
— Молчи, колдунья! Что ты несешь такое несуразное?
Цыганка, сняв с шеи ладонку, протянула ее Хитрово, но предусмотрительно не отдала ей в руки.
— Смотри! — грозно произнесла она, показывая ей зашитый в ладонку драгоценный перстень. — Смотри! Чай, слыхивала, как покойный батюшка твой печаловался, что отдал перстень и не получил его назад? А знаешь, кому он его отдал? Цыганке Маре, зазнобушке своей, отдал, с клятвою, что женится на ней, да и обманул. Не раз он за перстеньком приходил, да не отдала она ему, сердешная.
— А ты, ты-то как достала его? — спросила боярыня, в уме которой вставали смутные воспоминания о каком-то кольце и об истории какой-то цыганки, довольно сбивчиво рассказанной ей в юности мамушкой.
— Я? — Марфуша усмехнулась. — Я ведь не чужая тому барину да той цыганке…
— Кто же ты? — сдавленным шепотом спросила Елена Дмитриевна, чувствуя, как у нее по спине побежали мурашки.
— Я? — повторила гадалка, зловеще усмехаясь. — Ты вот не похотела равнять себя со мною, погнушалась, вишь… А батюшка-то твой не гнушался моей матерью, из табора ее выкупил, силком любить себя заставил… Не чужие мы с тобою, боярыня, одна в нас кровь говорит, кровь князя Хованского! Я — такая же Хованская, как и ты!
— Врешь, врешь, негодная, колдунья проклятая! — прохрипела боярыня, впиваясь своим ногтями в руку цыганки. — Врешь, врешь! Наклепала ты на покойного батюшку!
— Оставь меня! — вырывая свою руку, спокойно произнесла цыганка. — Да, я умру на костре, ведомо мне и это; и тебе, боярыня, несдобровать. Поклялась я матушке на смертном одре на ее, что отомщу обидчику нашему и всему его роду проклятому; тогда и умру, где придется, спокойно или тревожно! Да, вишь, вот ты еще жива, красива и счастлива; знать, и мой час еще не пробил.
Боярыня слушала гадалку молча, сдвинув брови и вперив в нее мрачный взгляд своих потемневших от гнева глаз. Она мысленно решала: что ей выгоднее — отдать ли цыганку сейчас же на пытки и смерть или выведать у нее сперва все, что она может открыть ей своей неведомой силой. Неужели же ей, могущественной боярыне, бояться мести ничтожной цыганки? Вздор!.. Ей никого и ничего теперь не страшно! Лучше найти ей в этой враждебной пока женщине для себя друга, который мог бы помочь ей своим таинственным знанием будущего и дать совет для настоящего. И она уже ласковее взглянула на цыганку.
