— Не нужно! — грянул хор голосов.
Боженко рассек кулаком воздух:
— И я так думаю, что не нужен! Потому и протестуем мы, большевики, против этой провокации. Потому и призываем всех — дать отпор империалистам из Временного правительства!
На площади поднялся шум. Кричали, свистели, шумели все. Организаторы митинга потребовали, чтобы оратор покинул трибуну, обозвав его немецким шпионом.
Но Боженко снова махнул рукой:
— Миллионы наших братьев проливают кровь на позициях. Они просят есть, а потом, когда ударят морозы, попросят еще и сапоги и теплую фуфайку! Чтобы держать армию, конечно, деньги нужны! Мы предлагаем: кто затеял эту проклятую войну, тот пусть и дает на нее деньги! Предлагаем и требуем: наложить на всех без исключения эксплуататоров и паразитов контрибуцию: экспроприировать у банкиров и буржуев их миллионы в банках, их прибыли от производства и прибыли помещиков от урожая! Вот чего мы, товарищи граждане, требуем от Временного правительства! А от нас, голодранцев, вот что они будут иметь!
Два огромных кулака, которыми Боженко размахивал во время своей речи, сложились в два огромных кукиша, и эти кукиши он сунул под нос председательствующему, а затем еще потряс ими над головой, чтобы видели все.
Площадь взорвалась смехом, аплодисментами, выкриками «браво». А Боженко с гранитного куба спрыгнул прямо в толпу.
3
Данила Брыль, Харитон Киенко и Флегонт Босняцкий не случайно очутились в это утро на углу Крещатика и Думской площади. Важное дело привело их сюда с Печерска.
На углу Крещатика и Думской, занимая два этажа углового дома, помещался крупнейший в Киеве мебельный магазин объединенной фирмы «Якова и Иосифа Кон»: монопольная продажа изделий фабрики Кимаера. Первый этаж занимал собственно магазин, или, как именовали его Яков и Иосиф Кон, «салон», а на втором разместился рекламный отдел, или, как называли его Иосиф и Яков, «вернисаж». Четыре огромные витрины второго этажа выводили на Крещатик, еще четыре такие же — на Думскую площадь. В каждой из витрин, обращенных к Крещатику, было выставлено по гарнитуру: гостиная, столовая, кабинет и будуар. В витринах, смотревших на Думу, располагалась разная мебель: кровати, диваны, кресла, столы и стулья, шифоньеры и этажерки. Яков и Иосиф Кон в содружестве с Кимаером готовы были обставить квартиры всех жителей города.
Данила, Харитон и Флегонт остановились на углу, чтобы видеть сразу все восемь роскошных витрин.
Они выбирали двуспальную кровать.
Впрочем, каждый из троих, когда речь заходила о том, что кровать должна быть двуспальной, испытывал неловкость перед двумя остальными. Особенно стеснялся Флегонт; когда говорили о Toce, он почему–то всякий раз невольно вспоминал Марину.
— Вот! — воскликнул Флегонт. — Во втором окне! Здорово!
— Дурень! — огрызнулся Данила. — Это же гарнитур.
— Нет, почему же? — возразил Харитон. — Вон точно такая — отдельно…
И он указал на витрину, которая выходила на Думскую площадь.
— Все равно! — нахмурился Данила. — Она же никелированная! Яков с Иосифом сдерут за нее рублей сорок, а нам рублей за пятнадцать надо…
Харитон хлопнул Данилу по спине:
— Скупердяй! Для молодой жены сорок рублей жалеешь. Да мы с тобой знаешь сколько на «Марии–бис» заработаем? А кровать — ее же раз на всю жизнь покупаешь! Тебе на ней и помирать… А Тоське, значит, на ней того… детей, знаешь, рожать…
Данила и Флегонт покраснели. Харитон, взглянув на них, тоже залился краской — под цвет своей красной рубахи.
И все трое поспешили заняться каким–нибудь делом. Флегонт достал папиросу. Теперь, когда революция упразднила гимназических надзирателей, он с особенным шиком закуривал на улицах. Данила — в тот самый момент ему влетела, видно, в рот мошка — жестоко закашлялся, а от кашля, как известно, кровь приливает к лицу. Харитон полез в карман за кошельком.
— Давайте–ка пересчитаем, какие же у нас капиталы!
Они отошли в сторонку и снова принялись считать свои финансы, хотя еще со вчерашнего вечера им было точно известно, что у Данилы пятнадцать рублей, у Xaритона — десять, у Флегонта — двадцать пять (как раз вчера заплатили на уроки).
И верно, оказались те же пятьдесят рублей.
— Нет! — мрачно буркнул Данила. — Будем считать только двадцать пять, у Флегонта брать не будем. Мы поедем, Флегонт останется — как же ему без копейки?
— Вот зануда! — рассердился Флегонт. — Сказано ведь: как заработаете, — сразу же мне и пришлете!
— Нет! — отмахнулся Данила. — На почте деньги и пропасть могут: война! Пропала же у тетки Марфы в прошлом году открытка от братниной жены с Сахалина.
— Так то ж открытка, да еще с Сахалина!
Данила еще никогда в жизни не посылал и не получал денег по почте. Поэтому к деятельности министерства почт и телеграфа он относился с предубеждением.
— Один черт, — огрызнулся он, — что Рим, что Крым, что Нарым — почтмейстеры всюду получают сорок рублей в месяц, а тянутся в паны — поневоле должны воровать! Давайте лучше махнем на Житный базар и поищем на бapaхолкe…
— Хлопцы! — крикнул вдруг Харитон. — Гляньте: трехцветный! Чтоб мне «Марию–бис» больше не увидеть!..
Действительно, во главе манифестации, двигавшейся в это время по Крещатику, развевался по ветру бело–сине–красный флаг низверженной Российской империи.
Манифестанты поравнялись с углом Прорезной улицы, и уже можно было прочесть надписи на их транспарантах: «Доверяем Временному правительству!», «Да здравствует Временное правительство!» Но на третьем, самом большом, стояло только четыре огромных буквы, выведенных славянской вязью: «Царь!» А дальше развевался ярко–желтый стяг с черным двуглавым орлом — штандарт династии Романовых с надписью: «Хотим конституционной монархии!»
Данила, Харитон, Флегонт, как и все окружающие, разинули рты от удивления. А по тротуару, опережая манифестантов, надвигалась толпа подозрительных людишек в поддевках и лакированных сапожках с набором, выкрикивая: «Спаси, господи!» и «Ура!»…
Солдат с петличками авиационной части, стоявший позади Данилы, мрачно произнес:
— С–с–сукины сыны! За доверием к Временному правительству они, вишь, царя проталкивают! Ничего себе камуфляж: для контрреволюции правительство, значит, временно, а царь — навсегда!
Когда манифестанты миновали книжный магазин Идзиковского, стало видно, что впереди они несут еще и длинный красный свиток с белыми буквами: «Южно–русский союз русских учащихся». Теперь можно было разглядеть и состав демонстрантов. Шли гимназисты и реалисты старших классов, ученики «коллегии Павла Галагана» и училищ благотворительных обществ «Царя–освободителя», «Цесаревича Алексея» и «Принца Ольденбургского». А позади маршировали с длинными посохами на плечах и в «баден–паулевских» шляпах с широкими полями и «апашках» цвета хаки с трехцветными фестонами на левом плече — подростки в возрасте четырнадцати — пятнадцати лет: организация русских бойскаутов. Среди манифестантов не было никого старше семнадцати — восемнадцати лет.
Союз русских монархистов, наравне со всеми другими общественными организациями зарегистрированный в Выкорого, расчетливо подготовил эту юношескую монархическую демонстрацию: с детей, дескать, взятки гладки…
Передние шеренги юных демонстрантов торжественно пели:
Коль славен наш господь в Сионе…
А из задних, скаутских рядов волнами накатывался другой напев — и более быстром темпе, призывной и воинственный:
Славься, славься, наш русский царь.
Господом данный нам царь–государь,
Да будет бессмертен твой царский род —
Да с ним благоденствует русский народ.
Из подъезда кафе «Семадени» группа офицеров вдруг грянула навстречу: «Боже, царя храни…»
Со дня революции это было первое в Киеве открытое выступление реакции.
4
Харитон не мог устоять на месте:
— Мама родная! Да это ведь те же субчики, которых мы еще в пятнадцатом году колотили!
— Они! — стиснул зубы Флегонт. — Они и шевченковский праздник сорвали и украинские книжные магазины громили…
— Накостылять бы им еще! — буркнул Данила.
В этот миг рядом с хлопцами очутилась девушка в красной кофте, видимо — курсистка из тех дореволюционной закалки курсисток, которые непременно состояли членами землячеств, обязательно посещали все студенческие собрания и вдохновенно распевали песни с разнообразными рифмами к слову «народ». С нею были молоденький, стриженный наголо студент–коммерсант в выгоревшей фуражке с потрескавшимся козырьком и бородатый «вечный студент» в распахнутой двубортной студенческой тужурке. Других признаков принадлежности к студенческой корпорации бородатый не имел. Он был в высоких сапогах, в военной гимнастерке, с непокрытой головой. Зубы он стиснул так, что желваки ходили под тонкой матовой кожей, обтянувшей скулы, а темные глаза сверкали молниями.
