Эх, батько-батько, мужич сын, поверставшийся в службе с самим великим государем вровню; и неужель не чуешь, как тебе прижигает пятки царева чадь? Прежние твои поклонники, кто за счастье почитали к руке твоей прислониться губами, нынче на каждом углу нехорошо так лаются на тебя и всякие напраслины льют, бесчестя явленный образ Христов. Государев сродник Семен Лукьянович Стрешнев даже собаку свою научил благословлять по-патриаршьи, анафема ему, нечестивцу. У разбойника, поди, и то больше души. Он хотя и низко пал, кровопивец и злыдень, но для него, знать, есть соломинка через ад.
Еще в прошлом лете приказал Никон разослать грамоты по всей земле Русской и объявить на площадях и торжищах, на улицах и росстанях, чтобы тати, разбойники и всякие воровские люди без боязни являлись к воеводам, старостам и в съезжие избы и приносили покаяние в своих винах перед Богом и государем; и если они таким образом покаются, то государь милует их, не велит казнить великими казнями, а вместо смерти дарует живот. И кто знает, может, до чьего-то падшего во грехе разбойничьего сердца и достучится зов патриарха?
Дай Господь тебе, святитель, доброго спутья по коломенским урочищам, и пусть минет тебя смертный разбойничий кистень. Молись, Русь православная, за отца отцев, как он слезно молит за тебя…
Возничий тронул пару гнедых. Застучали колеса по сосновому тесовому помосту, выставленному плотниками накануне над апрельской жирной грязью от Успенской церкви до Покровского собора. Поехала в густой толпе богомольников, кивая голубоватыми ветвями, Верба благодарения. Верба благословляющая, Верба – невеста неизреченная. И маленькие певчие, стоявшие на санях, вкруг святого дерева, сияя белоснежными льняными рубашонками, расшитыми по вороту, вознесли чистыми голосами стихиры святому Лазарю.
Еще с вечера во дворе патриаршьих хором колымажники и каретники занарядили сани, поставили эту каптану на высокие колеса. С зареченских лугов привезли нарочные боярские дети молодую вербу, всю унизанную серьгами, словно новорожденными цыплаками, и эту расцветающую невесту постановили на праздничном месте, воткнули в днище саней, в пробуровленное напарьей льяло. Из моленной келеицы, – улучив в оконце свое время, явился Никон, и под его ревнивым досмотром принялись уряжать дерево леденцами, да изюмом, да яблоками. Потом и лошадь привели, на которую должен воссесть патриарх, и он с дотошностью осмотрел и лошадь саму, не уросит ли, часом, и бархатное седалище, назначенное вместо седла. И это седалище Никон тоже проверил, верно ли приторочено оно лосиными ремнями, как бы не случилось на торжестве греха…
А уж с самого ранья, когда утро едва разломалось, еще в лиловых сумерках, пахнущих той весенней прелью, предчувствием близких перемен и сладкой грустию, когда неведомо от чего стоскнется и самое зачерствевшее сердце, под неумолчные звоны всего московского петья, меся бараньими сапожишками худую дорогу, выбирая путик покороче, кривыми улицами и загибистыми переулками, а где и прямь через посадские дворы и пустынные огороды, капустища и репища, тропкою через им только ведомые лавы и перелазы потянулись в Китай-город священницы всех московских приходов, чтобы встать ратями у патриаршьего Дворца под Золотым крыльцом. Те, что в Земляном городе живут и в дальних слободах, из бедных приходов кто, подсвечивая себе слюдяным фонарем, вышли загодя, до псовых петухов, только и надеясь на Матерь Заступницу, чтобы ко времени поспеть пред очи первосвятителя. Там-сям перемигивались в ночной темени огоньки, минуя стрелецкие костры, рогатки сторожевые и уличные решетки, и чем ближе ко Кремлю, тем гуще становилась их россыпь, как бы загодя сочинялся на московских росстанях будущий крестный путь: и даже самые лютые бражники, что и ночевали у кабака, с черевной дрожью подгадывая рассвета и первой чары зелена вина, так и те нынче постились, желая хотя бы крохотной натугою, никем не замеченным подвигом присовокупить и себя к сонму истинно верующих и ликовствующих…
И эти ярыжки, эти заблудшие овцы тоже потянулись следом за церковным причтом, улавливая и для себя лучик света. А по бережинам над излуками Яузы, над болотинами березовых редколесий блеяли барашки, всхлапывали ути в речных заводях безо всякой опаски, под крежами в омутах били хвостами пудовые щуки. И если каждый православный на Москве нынче, как и шестнадцать веков тому в Иерусалиме, встречал Исуса Назарея, устилая ему путь своими одеждами, то всякая живая тварь, не страдая от городских теснот, не пугаясь людского прижима, гомозилась в кутах и схоронах, в травяном клоче и осотной луже, праздновала любовь и продолжение жизни. «Осанна Сыну Давыдову!» – возглашали христовенькие, и в ответ со светлеющих небес стекали на землю зазывное тетеревиное гульканье, гусиный скрип, бычиный рев выпи, заполошное крехтанье свиязей, наискивающих себе подруг. Разве сыщешь в мире другой такой столицы, чтобы на густой колокольный благовест отзывались серебряные журавлиные трубы с болотцев лосиного острова…
И когда появился Никон на Золотом крыльце, в мантии из зеленого рытого бархата и в белом клобуке с золотыми плащами, сам как толстокоренное вековечное дерево, поддерживаемый под локти дородными диаконами, то всяк из московских попов, узрев громадного, вроде бы уходящего головою в небеса патриарха, овеянного перламутровым тонким светом, вдруг проникся к нему любовным восторженным почтением, скоро отринув все обиды, и поклонился до земли, как Истинному Отцу родимому.
…Нынче неделя Ваий, вход Господень в Иерусалим. Нынче Русь святая поклоняется Вербе, Матери сырой Земле, Роду Роженице, Яриле, Сварогу и Древу, и Господу, и Сыну Его Исусу Назарянину, который гласом одним воскресил уже смердящего в могиле друга Лазаря. Ты, восседающий на небесном Престоле и руководящий малыми сими во все земные дни, прости их, смертных ничтожных тварей, прозябающих во грехе, что не могут они оторваться от родовой пуповины и упрямо наследуют праотеческие заветы, навычаи и привычки, кои отомрут лишь вместе с русским племенем. Русичам как-то проще, сердечнее поместить Господа и в середке неба, и на околице каждой селитбы. Так близко православной душе евангельское научение; подыми камень – там Бог; разруби дерево – и там Бог; Бог разлит везде и во всем.
Нынче Вербное воскресенье, день великого царева смирения. И всяк богомольник, угодивший на Иванову площадь к крестному ходу и усмотревший, как великий государь прилюдно стаптывает к ногам гордыню свою, то видение унесет в душе на дни вечные до скончания жизни…
...
ИЗ ХРОНИКИ: «… В соборе облачили патриарха в червчатый саккос из золотного аксамита весом в полтора пуда, а на голову вздели митру золотую, унизанную алмазами, в руки подали ветку вербы. Никон окадил маленькое вызолоченное Евангелие, лежавшее на престоле, и, взяв его, пошел на выход в западные двери. Крестный ход уже далеко отплыл по помосту, кудрявая верба с певчими, похожими на свечи, уже, казалось, поднялась над богомольниками. Наверное, духовенство, решившись оставить Никона одного, как когда-то ученики кинули Исуса пред крестом, вдруг опомнилось, остановилось в ожидании патриарха. Никону тут же подвели лошадь, покрытую белым холстом. Взамен седла устроено бархатное седалище. Никону подставили стул, покрытый черным сукном, и он сел на лошадь, спустив ноги на одну сторону. Ему подали крест и Евангелие. Под конец повода взялся сам государь, одетый в алтабасный зипун; рядом с ним встали стряпчие, что несли царский жезл, вербу, свечу и полотенце; за середину повода встал ближний боярин Семен Лукьянович Стрешнев; под губу повода вел патриарший боярин Дмитрий Мещерский. Лошадь тронулась, вся Москва особенно рьяно, счастливо загудела, залилась во все колокола.
Впереди патриаршьей лошади бежали дети стрельцов и расстилали под копыта разноцветные кафтаны, полученные для праздника из казны. И когда лошадь проходила по одеждам, мальчишки поднимали и, забежав вперед, снова раскидывали по земле. Позади Никона шли митрополиты, архиепископы. Замыкали шествие бояре. Архидиаконы и диаконы кадили патриарху, когда он благословлял крестом народ. Крестный ход достиг церкви Василия Блаженного, где и остановился. Патриарху подали стул, и он сошел с лошади и вошел в один из приделов этого храма во имя Входа Господня в Иерусалим. Здесь он прочел Евангелие и благословил крестом народ на четыре стороны. Диакон же в это время кадил ему, говоря: «Господу помолимся». Патриарх совершил отпуст, после все вышли из храма. Патриарх снова сел на лошадь, и крестный ход в том же порядке возвратился в Успенский собор. Начались часы и обедня. После обедни Никон, выйдя из южных дверей храма, окадил находящееся здесь дерево и благословил его. По его приказанию стрельцы отрубили две ветки и отнесли в церковь. Здесь их разрезали на мелкие части, разложили на серебряные блюда и вместе с изюмом, сахаром и яблоками отослали царскому семейству. Остальные части дерева разделил между собою народ. Государь же получил от патриарха сто золотых динаров в дар – как вознаграждение за свой труд. Ежегодно эти сто динаров царь кладет в свою казну для хранения на издержки своего погребения, так как деньги эти заработаны собственным потом и трудом…»
