Дверь отворилась; управитель вступил первый в спальню Ивана Гавриловича и, поклонившись городничему низко и почтительно, остановился перед кроватью барина, ожидая приказания. Илья стал несколько поодаль и, заметив, что суровый градоначальник едва кивнул головою на вежливый поклон Луки Петровича, сделал весьма невыгодное об этом заключение, которое сощемило ему сердце.
Богуслав сбирался говорить и, по-видимому, не находил слов: губы его дрожали, глаза морщились, как будто от слов; казалось, он поражен чем-то до глубины сердца. Положение преступников было отчаянное. Пробудившаяся совесть в камердинере уже готова была высказать его предательское намерение; колена его стучали одно об другое, ему послышалось уже, что в сенях брякнуло кандалами, которые, верно, городничий приказал приготовить. Пот выступил на лбу его; советы Петровича не робеть совсем не действовали на его кружившуюся голову. Перед глазами его сидел больной старик-барин, который его любил и которого он хотел ограбить; налево подле его сидел неумолимый судия, непосредственный властелин города Ж***, перед которым запираться он почитал тщетным усилием и вящим преступлением, ибо всезрящий взор его читает внутри. Потерявшись, он уже хотел сказать Петровичу: наш-де грех на нас и пришел, упадем в ноги барину и скажем: помилуй. К счастию, прежде нежели сказать, он взглянул на управителя.
Петрович стоял несколько согнувшись вперед, опустив руки и перебирая пальцы левой руки пальцами правой. На лице его было совершенное спокойствие; узенькие глаза его были скромно подняты на страдающее лицо барина; почтительная улыбка осиявала выражение его лица; толстый, низенький стан его уставлен был как вкопанный; он взглядывал на городничего хотя с должным почтением, но без страха; по спокойному положению всей его особы можно было заметить, что он не ожидает никакой опасности. Это счастливое присутствие духа ободрило Илью; он прикусил язык и решился не сводить с управителя глаз, чтоб не встретить истязующего взора городничего.
Иван Гаврилович уже собрался говорить, он прокашлял:
— Я получил известие, — начал он, и слезы и рыдание прервали его голос.
— Какое, батюшка, — поспешил сказать Лука, заметив, что Илья сделал уже два шага вперед в замешательстве и, конечно, не с добрым намерением, — какое вы изволили получить известие?
— Господин городничий, по милости своей, сообщил мне такую весть, которую я и выговорить не имею сил.
— Какую же, батюшка, позвольте нам узнать ее? — Что теперь происходило в сердцах двух приятелей, легко себе представить; они выдержали испытание, стоящее доброй пытки.
— Господин городничий, — продолжал Богуслав, — уведомил меня, что сын мой ранен, вскоре по взятии Смоленска, и где-то там же находится. Поезжай, Илья, сегодни же, или завтра рано, разведай и ко мне тот же час пришли эстафету.
Кто в жизни раз просыпался от страшного сна, когда, например, разбойник заносил нож над сердцем или, что еще пострашнее для грешной души, когда под мрачным небом невиданной ночи разносились новые, сильные звуки трубы архангела, зовущие на последний суд, тот только может представить, как облегчилась душа управителя и камердинера при столь неожиданной развязке. Они оба упали на колена, заплакали и долго не могли выговорить ни слова.
— Добрые люди, — отозвался грозный бас городничего, — вам делают честь эти слезы.
Иван Гаврилович дал им поцеловать руку и сам поцеловал их в голову.
— Я не забуду вашей любви ко мне, — сказал старик, — идите, успокойтесь.
— Тьфу, братец, право-истинно! — вскричал Лука Петрович в зеленой горнице, запыхавшись от сильного движения всей своей внутренности и глядя под ноги, чтоб не споткнуться, — я сроду не бывал в такой бане, а ты чуть не умер, кажется.
Илья не отвечал: он лег на кожаную свою постель, лицом в подушку, и не только о грешных замыслах на господское добро, но и ни о чем совсем ни одного слова не было сказано в зеленой горнице во весь вечер.
В Дорогобуже, близ торговой площади, есть переулок, узенький и в летнюю пору очень грязный; старожилы рассказывают, что в старину на конце этого переулка еще видны были развалины терема, в котором заключена была в древности какая-то польская княжна за непозволительную связь с одним вельможей, что любовник нашел, однако же, средство быть счастливым: он переоделся рыбаком и поселился в хижине, на берегу ручья, близ места заточения своей возлюбленной; из хижины этой прорыт им был подземельный ход во внутренность терема; они убежали, обвенчались и поселились где-то за морем и прочее. В настоящее время на конце сего переулка было тинное болото, и хотя есть вблизи пригорочек и ручеек, но похожего на развалины ничего уже не было видно.
В этом переулке стояли только заборы от огородов и два небольшие домика, с незапамятных времен выстроенные; домики эти уцелели от французского нашествия, на удивление целому городу. Положим, что густая тень садов защитила их от пожаров, но по какому чуду нога чужеземцев не бывала не только в сенях, но даже и во дворах их? Сказывают, будто бы один из хозяев сих домов загородил переулок с обеих сторон, а через сию хитрость и присоединился он к прилегающим садам; положим и то; но как же корыстолюбивые наши посетители, отыскивая в хлевах и клетях чем поживиться, не наткнулись на сии строения? Мудрено! Однако же оба дома остались так же целы, так же ветхи, так же неуклюжи, как и прежде; только что в окнах появилась бумага вместо стекол, которые повыпадали от пушечной стрельбы.
В одном из этих домов жил сорок четвертый год надворный советник и кавалер Антип Аристархович Скворцов, отставной уездный судья, человек уважаемый в городе за обширные местные сведения, за строгую нравственность, и даже за многие странности в домашней жизни, делавшие его забавным оригиналом. Он был говорлив в обществе, богат анекдотами, и не заморскими, а все своими, дорогобужскими, и тем более занимательными, что все лица были известны каждому, хотя по преданиям. Единственный доход Антипа Аристарховича составляли занятия его по тяжебным делам помещиков и крестьян Дорогобужского уезда. Нельзя было поручить своего дела в руки более верные, нежели отставному судье; но должно знать, что ни за одно кривое дело он не брался быть ходатаем.
Рассмотрев принесенную записку, в чем состоит иск, и поверив оную с документами, Антип Аристархович ожидал спокойно прибытия истца, которого участь решалась мгновенно. Ежели свернутая записка лежала на столе и ящик столовый был закрыт — в таком случае бесполезно было бы убеждать судью ходатайствовать: это был знак чистого, решительного отказа. Ежели же пустой ящик стола был открыт, то оставалось условиться о платеже за хлопоты и быть уверенным, что дело будет выхожено. На дне ящика приклеена была бумага, на которой четко написано было: не сули журавля в небе, дай синицу в руки. Слова сии написаны были почерком времен царствования императрицы Елисаветы Петровны, к которому Антип Аристархович набил свою руку и который превозносил похвалами, ибо любил писать под титлами. Способ торговаться с отставным судьей был известен каждому. Истец смело клал на дно ящика столько денег, сколько, по его мнению, стоили хлопоты. Антип Аристархович ходил обыкновенно в это время по комнате взад и вперед, потирая руки и разговаривая о предметах посторонних; он подходил, как бы рассеянно, к ящику, окидывал зорким, опытным глазом подносимый дар, и буде признавал оный достаточным, то закрывал ящик и начинал разговор об деле; если же казалось ему, что дешево ценит истец труды его, в таком случае ящик оставался открытым, и судья продолжал ходить и разговаривать стороннее, по-прежнему. Тут начиналась торговля: истец прибавлял понемногу в ящик, судья поглядывал мимоходом на дно, и хочешь — не хочешь, а надобно было наконец отсчитывать именно столько, сколько предположил взять Антип Аристархович, ибо, пока не закроется роковой ящик, он ни за что на свете и говорить о деле не станет.
Впрочем, каждый знал, в целом Дорогобуже, что хотя судья так настойчив, что не уступит ни гроша из умеренной суммы, какую благорассудит назначить за труды свои, но зато, если кто вложит в ящик более той суммы, он отсчитывал прочь излишек и вынимал на стол, а ящик запирал с тем только числом денег, какое еще с вечера записал в приход.
15 ноября, в понедельник, поутру, лишь только Антип Аристархович успел помолиться богу и выпить чашку чаю вприкуску, с сахаром и с изюмом, по старой своей привычке, которую еще из семинарии вынес с собою в дорогобужский суд, за подьяческий[48] стол, как отворилась дверь в его комнату, и толстая кухарка, которая в его доме и родилась, доложила ему о приходе жидка, Ицки Шмуйловича Варцаба, оршинского кагального. Учтивый еврей вошел, поклонился судье, как по его летам и званию следует, низко и почтительно.
