София встала, она обратилась назад, Синий старик бросился к ней за приказанием и, выслушав, пошел в алтарь. Она приглашала священника тотчас по окончании утрени прочитать литию над могилой ее отца.
Утреня кончена. Седовласый старец, уже тридцать лет священнодействующий при этом храме, добродетельный отец Филипп, подошел к Софии, благословил ее, свою духовную дочь, взял обе руки ее, сжимал их в своих дрожащих руках и со слезами призывал на юную главу ее небесное помилование.
— Ты больна еще, милая дочь моя, — сказал он ей, — как ты в такой холод пойдешь на могилу.
— Я хочу, святой отец, — отвечала София, — поклониться праху моего родителя в самом близком земном расстоянии от него. Этого требует душа моя, не откажите мне.
— Да будет твоя воля, да подкрепит тебя десница божия, — сказал растроганный старец.
В продолжение этого времени крестьяне узнали, какой день празднует София; бесчисленной толпой высыпали они следом за священным причтом к мраморному могильному памятнику; их восклицания заглушали благоговейные молитвы пастыря:
— Отец наш! Благодетель наш! — кричала тысяча и мужских и женских голосов. — Зачем ты нас оставил! Прими благодарность нашу, возвеселись ею.
Когда же священный клир возгласил вечную память усопшему, все бросились, со слезами, на колена пред гробом благодетельного мужа, все плакали вслух. София упала — сердце ее не снесло толиких чувств. Синий Человек на жилистых руках своих перенес ее в сани, и шумные вопли слез и благословений возгласили отъезд ее.
— Зеленый цвет, как болтают бабы, есть цвет надежды, — говорил дюжий, широкоплечий человек в синем русском кафтане стоявшему против его высокому, в ливрейном сюртуке, худощавому лакею, — а потому и нам горница с зелеными обоями велит не робеть. Что за трактир: насилу чаю дождаться могли.
— Однако же, — отвечал другой, — ты, кажется, и вишневки нашел, а это теперь бы лишнее; пей сколько душе хочется, да знай время.
— Что ж, разве ты думаешь, что я ум пропил. Нет, голубчик Илья Романович, Лука Петрович не таков, он пьяный еще умнее.
Читателям эти имена знакомы: управитель и камердинер старого Богуслава пируют в городе Ж*** в гостинице на почтовом дворе.
Пестрое наводнение огромной усадьбы Богуслава нашими отступающими от Смоленска войсками поселило ужас и в помещике и в многочисленной его дворне. Первым приказанием было запрягать все экипажи, укладываться и отправляться в Москву. Второе было отдано управителю и камердинеру: не отлучаться от особы Ивана Гавриловича Богуслава и быть его телохранителями. Бессонная ночь привела бедственное утро: наши отступили, и мужик из соседственной деревни прискакал с известием, что французское передовое войско в двенадцати верстах, на пути к усадьбе.
Богуслав, услышав роковую весть, оставил имение свое на власть божию и, приказав вынести в легкую коляску вьюки с важнейшими своими пожитками, деньгами, бумагами и т. п., управителя посадил кучером, взял Илью и поскакал по московской дороге без плана и цели. Испуг подействовал на его здоровье так сильно, что он впал в некоторый род помешательства ума; он отдавал приказания ехать скорей, несмотря что лошади выбились совершенно из сил; велел своротить с большой дороги, и наконец, через месяц странствования с места на место, его привезли больного в Ж***, город, который, по мнению управителя Петровича, был самый безопасный от французов во всей России: к нему нет ниоткуда дорог, кроме одной, ведущей от Калуги; кругом его лес и болота, среди которых стоит он как на острову.
— Мы спасены, — гордо воскликнул Лука с козел своему полумертвому барину, въезжая в Ж***, — сюда не добраться врагам нашим!
Они заняли на почтовом дворе три комнаты: две вверху, для барина, а одну для себя внизу, ту самую, обитую зелеными обоями горницу, в которой теперь беседовали. Здоровье Богуслава пострадало: он выдержал горячку с признаками сумасшествия, которое, однако же, начинало проходить, и в ноябре месяце, то есть в описываемую пору, он уже вставал с постели, сам наливал себе чай и даже начинал поговаривать об отъезде в Смоленск.
Во время несчастия человек делается добрым. Богуслав вспоминал с чувством о сыне, печалился, не имея об нем известия, и более говорил об нем, нежели о разорении своего имения. Лука Петрович с камердинером не славились добрыми делами до нашествия французов, но от страха смерти или плена, что по тогдашнему почти не без основания считали за одно и то же, пробудился и в них страх божий, который забыт был не прежде, как по совершенном миновании опасности. Слухи об отступлении неприятеля донеслись до уединенных лесов и болот, окружающих Ж***, и наконец на торговой площади в последнюю пред сим пятницу уже вслух и за верное толковали об этом. Перекрестившись и поблагодарив бога за спасение жизни, управитель к вечеру в субботу уже приготовил обдуманный план своего счастия и сообщил его приятелю своему Илье.
— Друг ты мой, — сказал он ему за три дни пред сим, сняв с себя галстук и расстегнув кафтан, — ты барина уложил спать, и мы теперь на воле можем поговорить о том, что лежит на сердце; ты знаешь, что я учился в семинарии, а семинаристы покалякать любят. Илья, скажи мне, — продолжал он, усадив его подле себя, — есть ли такой человек, который не желал бы и не искал бы себе счастия? Ведомо, что нет. Подумаем об этом хорошенько: счастие одному само в глаза лезет, другой трудами, потом и кровью добывает его, а третий век за ним гоняется понапрасну. Теперь: что такое счастие? Вряд ли, любезный друг, не все люди согласны в том, что счастие заключается в наличных денежках. В каком же числе денег оно заключается, на этот вопрос дурак молвит по-своему: в тысяче рублях, в десяти, в пятидесяти тысячах, в миллионе; каждый по своим надобностям; а по-моему: дай мне кладовую с деньгами, я сдачи не сдам. Итак, любезный друг, что счастие, что деньги, право истинно, одно и то же: деньги тело, а счастие — душа, неразлучная с ним.
— Это конечно. Дай-ко табачку. Где же, любезнейший, взять денег, коли у нас мало? Все на свете деньги для нашего кармана чужие.
— Подумаем об этом хорошенько. Люди получают деньги за работу, получают на водку, получают в милостыню. Этими путями к нам не перейдет ни гроша. Люди ломают замки, таскают из кармана, обыгрывают наверняка, добиваются до выгодного места, втираются в опекуны к сиротам и проч.
— Это все не наше. Это все и подло, и медленно и опасно. Но между тем: что же делать? Деньги все чужие, стало быть, нельзя разбогатеть?
— Дай-ко табачку.
— Илья, послушай меня со вниманием: справедливо говорит где-то Писание, что нет правды в людях[44]. Люди, мной приведенные в пример, добывающие чужие деньги грешными путями, судя по-божественному, суть чада диаволи, а говоря по-мирскому: все бы должны идти на одну веревку, ан нет! Куда как нет! Какая разница между Ванькой-рыбаком, которого, помнишь, свели на площадь за два целковика; между секретарем Протопоповым, строящим себе в Д*** четвертый дом; между вельможей, который подтасовывает колоду карт; между французским императором, который сжег и ограбил нашу святую Русь? Право истинно, никакой нет разницы; все это Ваньки-рыбаки; всех по закону Петра Великого следует весьма шельмовать, но не тут-то было. Наш Ванька пропал, а другие его клевреты в чести и славе. Из всего этого следует, что люди почитают бесчестным только одно: попасть в руки палача, — от чего и нас с тобой да сохранит господь.
— Дай-ко табачку.
— Русские пословицы все справедливы, Илья, обратимся же к ним, для прибрания текста, к обстоятельствам близкого, например: С волками жить, по-волчьи выть. Эта пословица удивительно как глубокомысленна; на ней-то основаны понятия всего рода человеческого о том, что возможно или невозможно, честно или бесчестно, и даже умно или глупо. Право, истинно так. Но теперь: как бы не завыть тем волком, которым наш Ванька-рыбак завыл. Послушай, Илья.
При сем слове Лука Петрович остановился; он вытащил из кармана уже приготовленный кусок мелу, раскрыл ломберный стол, назначил мелом, посредине зеленого сукна, большую точку и около этой точки сделал множество кругов.
— Вот, смотри, — продолжал он, — это я тебе нарисовал картину рода человеческого. Точка эта изображает позор, плаху, палача, ссылку, одним словом, ошельмование. Около этой точки по всем этим кругам идут плуты всего человечества: дураки вертятся около самого носа у ката[45], так он их и дергает за ворот да перебирает; а чем круг ума побольше, тем они уже удаляются и, наконец, в полной безопасности совершают свой путь. Что ты на это скажешь? А?
— Дай-ко табачку.
Засим последовало долгое совещание двух приятелей, которое было заключено следующею речью управителя:
— Первое: мы должны выпросить у барина вольную, себе и семействам нашим.
