— Ну да! Он человек Божий, а тебе, мол, царь, что? Брань на вороту не виснет… И много ещё у меня здесь таких друзей, Григорий Лукьяныч?
— Этот один. Другие, государь, сидят тихо.
— А знаешь, Григорий Лукьяныч, что хотел я спросить у Матюши Башкина? Он, вестимо, еретик, а всё ж, бывает, и еретики не все врут… Знаешь, чему он людей своих учил? Да и на дыбе повторял? «Умер-де кто, то умер, по то место и был…» А? Что скажешь на то, мой слуга, темницы моей государевой начальник?
— Скажу, государь, то же, что и он: по то место и был.
— Ну, тогда прощай, коломенский дворянин Малюта Скуратов-Бельский! Да смотри, сидельцев своих береги. Нет перед Богом у них теперь другого заступника, кроме тебя. А мне и ближним людям моим в дела твои мешаться недосуг…
Возвращался царь прежним же путём. Незачем было знать ни ближним людям царским, ни простому всенародству московскому о душевных слабостях царя и мягкосердечии его к ослушникам своим. Сроду никогда не бывал он, государь великий, в этом подземелье! Так чего ради его на сей раз туда понесло? Али на душе саднит? Али неправое дело свершил сегодня Освящённый Собор при его, царя, участии?
Нет, и так много всякой мути и смятения в умах на Москве! Пусть себе спит она, не ведая ни о чём… Мир праху твоему, Матвей Башкин! И мир праху твоему, служилый человек Ивашко Пересветов! Но коли уж умер — то воистину умер, по то место и был человек. А живым должно и дальше жить.
Велик и славен первопрестольный боголюбивый град Москва — воистину третий Рим, четвёртому же Риму не бывать, пока стоит мир! И велико, более всех иных именитых царств и земель царство Московское. И велик, и светел, и всемогущ царь и государь всея Руси, и нет на всех пространствах земных иного царя, кто был бы равен ему в блеске и силе его самодержавной власти, и богатстве его казны, и неустрашимости его войска, и в смирении и послушании его подданных.
Где ещё, в свите какого иного чужеземного властителя было бы сразу четыре царя? Шиг-Алей-царь,[61] да Дербыш-Алей-царь, да царь Симеон, он же крещёный казанский царь Едигер,[62] да взращённый в Москве царь Александр, в младенчестве своём тоже царь казанский Утемиш-Гирей… А сколько царевичей знатных и князей владетельных гарцевали на горячих своих конях вкруг московского царя, когда он выступал во главе войска своего в поход, или стояли, служа ему, вдоль стен Грановитой палаты, когда Москва принимала великих послов из иных славных земель и царств? Казанские, астраханские, ногайские царевичи, царевичи и князья из Иверской земли, из Черкас, из Чечни и Кабарды, из Шемахи и Дербента и из иных многих ближних и дальних стран, добровольно поддавшихся под высокую руку белого царя, уповая на защиту и покровительство его. А уж о прямых потомках великокняжеских родов, идущих от Рюрика или от Гедимина, и говорить было нечего: любой из них по достоинству и чести своего рода был выше многих иных прегордых европейских властителей, пробившихся к трону из простого всенародства где многомятежным выбором человеческим, а где оружием либо хитроумием своим.
А каких только пышных посольств, из каких только прославленных, а иной раз и не слыханных никогда доселе стран, не видела тогда Москва! Что ни день, скачет государева стража от Каширской, либо от Дорогомиловской заставы, либо вдоль по Сретенке, расчищая себе плетьми путь сквозь сбежавшуюся со всех сторон чернь. И полощутся знамёна, и блестят доспехи, и трубят в трубы бирючи, и дивится праздный народ московский на такое великолепие, задрав в изумлении головы свои и разинув рты. То посол от императора Максимилиана,[63] то от самого грозного владыки турецкого[64] Солимана Великолепного, то Сигизмунд Август шлёт своих гордых, высокомерных панов к великому князю московскому, то шведский король Густав Ваза[65] своих верных дворян, больше похожих по обличью на торговых мужиков, то ливонский магистр присылает своих спесивых, молчаливых рыцарей, закованных в броню. А то, тревожно и зорко озираясь по сторонам, в хвостатых лисьих шапках и перетянутых кушаком кафтанах едут послы от хана крымского, а то в белых чалмах и атласных халатах-степенные, невозмутимые старцы от эмира бухарского, или от персидского шаха, или из Хорезма, а то и победнее какие люди едут, но тоже по великому государеву делу — из Сибирского, к примеру, ханства или из Ногайской орды.
А за ними всякий раз движутся обозы с дарами и подношениями царю и ближним людям его, и чего только в тех обозах нет! И сундуки, и ковры, и кони, и эфиопы страшные, и верблюды горбатые, а то и львы в золочёных клетках, и павлины, а случалось, что и чудо дивное, всем чудесам чудо, — слон, невозмутимо отмахивавшийся хоботом от докучливых московских мух. А за обозами посольскими — гости торговые с товаром разным: с узорочьем и атласом, и сукнами алыми, и камкой, и с припасом воинским, предназначенным на продажу, и табунами низкорослых, но жилистых и крепких степных коней, и с сушёной рыбой, и икрой в бочках, и с шафраном, и имбирём, и прочими пряностями индийскими, к которым Москва уже начала тогда постепенно привыкать.
Дивные настали времена! Со всем теперь белым светом торговала Русь. Астраханские купцы, и бухарские, и армяне, и левантийцы, и жиды из порубежных с Литвою мест, и ганзейские гости, и ливонцы, а в последнее время и аглицкие торговые люди, пробившиеся в Московию через студёное Белое море и многую тесноту учинившие московскому купечеству своим нахальством, а главное-своим умением, сбив цену, в мгновение ока продать весь свой товар… Пока ещё наши чешут в затылках! А они уже с деньгами восвояси пошли, славя Бога и щедрое гостеприимство московского царя.
И всех тех послов и торговых гостей ближние люди царские встречали с честью, смотря по достоинству кого. И по подворьям посольским и по избам на постой их разводили, кого где пристало, и корм им из казны давали, и от какого лиха или от любопытства бездельного за забором да за крепкою стражею их берегли.
Далеко за морем, и в Европе, и в ближних странах порубежных разнеслася тогда весть о новой могущественной и славной Москве, о которой раньше в иных землях мало кто и знал. А причина того нового величия державы Российской была прежде всего во многих доблестях и здравом рассуждении самого московского царя и мудрых советников его. Где ласкою и обхождением учтивым, а где богатою казною и подношениями, а где ловкостью и твёрдостью верных слуг своих, посылаемых по государеву посольскому делу, а где и оружием, и угрозою воинской, коли все иные средства были бессильны, добивался юный царь московский того, чего прародители его, как ни бились, добиться не могли.
Надо было купить мир с Литвою — пусть не вечный, а хотя бы перемирие на несколько лет, — и кого только из воинственных, но алчных и суетных вельможных панов королевства Польского и Литовского не задарила тогда богатыми подарками Москва. А задарив, развязала себе руки для действий в иных местах, где враг был не так силён, а победа не так трудна. А надо было очистить всю Волгу от поганых, пробиться к Каспию и стать твёрдой ногой на южных своих рубежах — и вот уже нет в Астрахани Ямгурчея-царя,[66] и бежит он в страхе от московского войска в пределы крымские, и режутся насмерть промеж себя князья его и родственники, и воюют не с Москвою, а с соседями своими, кочевой Ногайской ордой, пытаясь ухватить себе хоть малый кусок от некогда славного, но развалившегося в прах Астраханского царства. А Москва лишь усмехается, лишь потирает руки, похваливая то одного, то другого из них и дожидаясь, пока не перережут они все, ведомые разбойники, друг друга до конца.
Но и тут — мудрая осторожность чтобы только не задеть без нужды кого, не возбудить какого нового противника себе! Просит, к примеру, государя давний подручник Москвы, ногайский хан Исмаил, пожаловать, вывести из Астрахани враждебных ему князей. А ему ответ: «Этих князей скоро нам вывести нельзя потому, как взяли мы Астрахань, то астраханским князьям своё жалованное слово молвили, чтоб они от нас разводу и убийств не боялись. Так чтоб в других землях не стали говорить: вера вере недруг, и для того христианский государь мусульман изводит. А у нас в книгах христианских писано: не велено силою приводить к нашей вере. Бог судит в будущем веке, кто верует право или неправо, а людям того судить не дано».
А надо было унизить возгордившегося не в меру шведского короля и обезопасить русские северные земли от посягательств буйных его баронов, так в докончание славных наших воинских побед, чтобы он, король, и думать впредь забыл о брани и вражде с могущественной Москвой, пишет канцлер российский Алексей Адашев на письме его послам горькую, но правдивую укоризну: мы-де, государи российские, — исконные государи, «а про вашего государя в рассуд вам скажем, а не в укор, какого он рода и как животиною торговал и в Шведскую землю пришёл: это делалось недавно, всем ведомо». И потому-де не по достоинству шведскому королю иметь дело прямо с царём московским, а должно ему, как и прежде, ссылаться с наместниками новогородскими, людьми в державе Российской великими. И тоже расчёт был верный: как ни горд был Густав Ваза, а смирил свою гордыню пред царём и великим князем всея Руси. И не только клятвою обещался рубежей московских впредь не воевать, но и дал российским купцам полную волю торговать в Швеции, где хотят, и товары свои возить через неё во все иные страны, и корабли им для того дела велел давать. А что ещё и более того — обещался он, король, впредь через свою землю всех иноземных мастеров и в ремесле искусных людей беспрепятственно в Московию пропускать и никакой помехи и докуки им нимало не чинить.
