— Вижу, — едва слышно откликнулся тот. — Смотри не пали раньше времени. Когда последние покажут нам спину, тогда будет в самый раз.
Из предосторожности промышленные растянулись длинной цепочкой. Отряд вел Петр Бакаулин. Он то и дело подозрительным взглядом всматривался в поросший лиственницами склон. За ним следовал Щипицын. Этот ступал по-кошачьи. Отряд замыкал ряболицый промышленный. В него и решил целить Семейка.
— Мой — последний, — предупредил он Мяту.
— А я возьму второго с конца, — согласился тот. — Как выпалим — сразу перебежим по склону ближе к середине распадка, чтоб никто из них поверху не успел уйти.
Наконец ряболицый проследовал мимо засады, и Семейка увидел его спину — совсем близко, шагах в тридцати.
— Стреляй, — шепнул Мята, и Семейка высек огонь.
Однако выстрел его ружья был ничто по сравнению с грохотом, произведенным пищалью Мяты. У Семейки заложило уши, и он зажмурился на миг. А когда открыл глаза, увидел, что и ряболицый, и промышленный, шедшие впереди него, — оба корчатся на земле. За туманом больше никого нельзя было разглядеть. Ответных выстрелов тоже не последовало. Только тяжелый топот ног указал на то, что промышленные ринулись вперед, спеша выскочить из распадка.
— Перебегай! — приказал Мята, и они кинулись по склону к середине ущелья, спустившись почти к самому его дну. Затаились в трех шагах у тропы.
И в этот миг впереди дважды грохнуло так, что с противоположного голого склона посыпались камни. Затем последовали хлопки пистолей и крики. И еще грохнуло дважды. Значит, промышленные открыли ответный огонь.
Через минуту прямо на Семейку с Мятой вынеслись двое промышленных. Семейка крепче сжал рукоятку пистоля, а Мята, держа в одной руке пистоль, другой вырвал саблю из ножен. Выскочив наперерез бегущим, они встретили их грудь в грудь и разрядили пистоли. Мята, поскользнувшись, промазал и размахнулся саблей.
— Помилосердствуйте! — нелепо закричал промышленный, падая перед Мятой на колени.
— Я те помилосердствую, вор! — заорал Мята и полоснул промышленного по голове.
В этот момент в тумане еще раз грохнула пищаль, и Семейка почувствовал тупой удар в левое плечо. Рука его сразу онемела, а в глазах поплыли красные круги. Почувствовав слабость в ногах, он опустился на кочку.
— Тебя что, зацепило? — тревожно спросил Мята. — Потерпи минутку. Я сейчас вернусь. — С этими словами он кинулся в туман с обнаженной саблей.
Семейка еще слышал какую-то возню в тумане, сдавленные крики, хотя выстрелов больше не было. Потом в глазах у него стало темнеть, склон, сопки качнулся, поплыл вбок, и Семейка повалился с кочки на траву — лицом вниз. Сначала он чувствовал щекой холод росы, потом и это ощущение исчезло.
В себя Семейка пришел уже в палатке. Он лежал на сухой траве, под голову ему положили какой-то тюк. За стенами палатки было совсем уже светло. Над Семейкой склонился Мята.
— Ну, парень, счастлив твой бог, — сказал он, увидев, что Семейка открыл глаза. — Картечина прошла через мякоть, кость не зацепила. Через недельку-другую все заживет. Это ты больше с перепугу ум потерял да с непривычки к ранам.
— Как наши? — спросил Семейка.
— Да все обошлось хорошо. Больше никого не зацепило. Встать сможешь?
— Попробую.
Неожиданно для самого себя Семейка поднялся на ноги совсем легко. Забытье, в которое погрузило его ранение, явилось для него и хорошим отдыхом после ночных скитаний.
— Тогда вылазь из палатки. Кони уже заседланы и навьючены. Нам надо засветло добраться до стойбища.
Скоро палатку собрали и уложили в чехол. Семейку, чтоб не упал с лошади от слабости, привязали к седлу, несмотря на его протесты.
— Ну, с богом! — проговорил Соколов, и они тронулись в путь.
Через некоторое время добрались до поляны, где в прошлом году Семейка с Мятой завалили медведицу. Семейка узнал и кустарник, из которого выскочила медведица, и березу, за которой хоронилась Лия. Ствол березы был все так же бел и нежен. Он словно заново увидел белое от страха лицо девушки; потом, когда она поняла, что спасена, щеки ее порозовели и в темных глазах засветилось любопытство. Как ни болело у Семейки плечо, сейчас никакие силы не заставили бы его вернуться в крепость, не повидав Лию.
Стойбище Шолгуна открылось им перед закатом солнца. В стойбище было около пяти десятков чумов, раскинутых на высоком берегу реки Охоты. Над чумами курился дым. Стойбище встретило прибывших собачьим лаем. При их приближении женщины и ребятишки скрывались в жилищах, и не у кого было спросить, который чум Шолгуна. Пушистая белая собачонка, тявкая и отскакивая, все время держалась у копыт Семейкиного коня.
— Эй, где Лия? — спросил он собачонку тихо, чтобы товарищи не услышали.
Собачонка еще раз тявкнула и вдруг, отбежав в сторону, замолчала и уселась на траву, словно имя девушки ее успокоило, и она приняла Семейку за своего.
Конический чум Шолгуна ничем не выделялся в стойбище, кроме белой шкуры, закрывавшей вход, — в знак того, что здесь обитает свет и мудрость всего рода. Война заставила род стесниться вокруг старейшины. Однако его власть сейчас распространялась только на стариков, женщин и детей, оставшихся в стойбище. Мужчины, способные носить оружие, выбрали своим военачальником старшего сына Шолгуна и в числе полутора сотен отправились на Кухтуй, в стойбище военного вождя Узени. Там шли беспрерывные военные ученья.
Шолгун думает о нючах[7] как о врагах, и сердце его сжимает тревога. Нючей в крепости слишком много, и война с ними кажется Шолгуну делом почти безнадежным. Однако противиться войне теперь поздно. Ламуты крепко помнят обиды, нанесенные им зимой.
Стряхнув свои думы, Шолгун поднялся и, запахнув потуже полы чобакки,[8] — в последнее время он что-то сильно стал зябнуть — вышел из чума. Солнце уже садилось. Его лучи окрасили снежные вершины хребтов на западе в кроваво-красный цвет. Туда, на эти белоглавые вершины, улетают души мертвых, чтобы затем подняться на верхнюю землю, где реки всегда изобилуют рыбой, а тайга — зверем, где пасутся тучные стада оленей и верхние люди никогда не знают голода. Сюда, на эти вершины, спускаются с верхней земли души предков — охранителей рода, чтобы увидеть, как живут ламуты, и помочь им в нужде и горе. К ним сейчас обращался Шолгун мысленно. Он спрашивал, чья это кровь окрасила вершины — ламутов или нючей? Он не слышал их голосов, но они должны были внять его просьбе и ответить ему по линиям священной кости.
Вернувшись в чум, Шолгун удалил из него женщин и остался один у очага. Глядя в пламя, он просил огонь-хранитель помочь ему получить ответ прародителей. Затем он встал и скрылся в своем пологе, откуда вернулся с высушенной лопаткой оленя. Выхватив из огня уголек, он положил его на лопатку и стал дуть, пока золотистый комочек не превратился в пепел, кость под ним почернела и прогорела почти насквозь. Затем, сдув пепел, Шолгун приблизил священную кость к самому огню и стал ждать. Наконец раздался первый щелчок — лопатка дала длинную продольную трещину. Это была Главная Дорога ламутов. Предки ламутов показали ее сегодня четкой и ясной. Хорошо разглядев ее и оставшись доведен, Шолгун снова поднес лопатку оленя к пламени. Еще один треск — и внизу, чуть выше основания Главной Дороги, вправо ответвилась короткая линия. Шолгун едва сдержал крик радости. Линия означала, что ламутов ожидает скорая, очень скорая удача. Но священная кость не ограничилась этим. Влево от Главной Дороги с громким треском пролегла Вторая Тропа Удачи. Затем священная кость замолчала. Ни одна тропинка не пересекла Главную Дорогу насквозь: ничто не угрожало жизни рода и всех ламутов.
Словно в каком-то прозрении Шолгун вдруг почувствовал, что предки сейчас не откажут ламутам в самой важной услуге. Главным для воинов было все-таки выманить нючей из-за стен крепости в глубину тайги, где можно было вести с ними борьбу с помощью засад, западней и тысячи других хитростей.
Взяв заготовленную заранее горсть камешков, связанных цепочкой с помощью сырых оленьих жил, Шолгун поместил их на кроильную доску и растянул посильнее. Затем снова выхватил из очага горящий уголек и, прижав пальцем жилу к доске, положил уголек на жилу возле самого пальца. Жила под действием жара стала медленно сокращаться. Камешки — это были нючи — задвигались, зашевелились и поползли к пальцу Шолгуна. Нючи, согласно воле предков, покидали крепость и выходили в тайгу.
Едва он успел убрать кости и камешки в свой полог, как в стойбище раздался собачий лай, послышались тревожные крики женщин.
Когда Шолгун вышел из чума, чтобы узнать, что случилось, он в десяти саженях от своего жилища увидел нючей, сидящих верхом на конях, и среди них сразу узнал Семейку с Мятой. Радостно-возбужденное лицо Семейки, добродушная улыбка Мяты — все говорило за то, что в стойбище они пришли не как враги, а как друзья, добрые старые знакомые. Только у одного из нючей лицо было выжидательно-настороженное, но на пике у него висел пучок белых перьев — знак мира. Это совсем успокоило Шолгуна. Так вот почему священная кость говорила о близкой удаче! Если нючи сами приехали с предложением мира, тогда лучшего и желать нельзя для ламутов.
