Часть четвёртая
СЛУЖБА И МИЛОСТЬ
После переговора с атаманами Бердыш поступился своей долей добычи, выкупив Мисуфи Ватира, верного царю мирзу. Незадолго перед подходом основных частей Уруса посланный на разведку Мисуфи угодил с другими загонщиками в засаду. По освобождении долго благодарил избавителя. Бердыш провожал его в степь не одну версту, казаки чтоб не тронули. Ногай передал ценные сведения касаемо дел в улусах и самом Сарайчике. Не без радости Степан услышал, что силы надменного князя, по существу, невелики, а влияние в большинстве улусов крепко подорвано. Часть знати, причём весьма значительная, открыто забодалась с ним. Другие султаны, как, например, Исмаил, держались благочинно, но с готовкою в любой миг предать. Попадались и такие улусы, где мирзы искренне поклонялись верховному правителю, зато рядовое большинство при первой же вспышке переметнётся к сильнейшему.
По свидетельству Мисуфи, при всём тщании Урус сейчас располагал не более чем 20–30 тысячами воинов. После же позора от «горстки разбойников» неуверенность и негодование мирз наверняка только выросли. И теперь вопрос, хватит ли ему сил на взятие молоденькой Самары, не говоря про затяжную войну с Московией?
У казаков задерживаться не стал. Барабоша, даром что уберёг от стрелы Зеи, открыто косился на царского «прислужника». А Мещеряк, когда Бердыш осторожно намекнул на невыполнение казаками своего слова не разбойничать до получения государевой милости, уел:
— Мы-то милости ждём. Да вот кого за милостями послали, сам из Яика с бедой вынырнул.
Спорить с Матюшей было не с руки. Бердыш понимал, его здесь просто терпят, и то лишь благодаря заступничеству Кузи и личной доблести при недавней осаде. В целом, казаки не доверяли годуновскому слуге, как и всякому служилому человеку.
Проводив Ватира на безопасное расстояние, он простился с вольницей и нацелился на Самару. Оттуда собирался по пойме либо насадом кольцовских сторожевых сил добраться до града.
Лишь сейчас, после пережитого и злого, при самом упоминании Самары он познал облегчение. Сердце кропилось тёплой волной успокоения, к которому слегка примешалось разочарование. Опять, опять один, в который раз один, и вот всё нежное расцветает с новой силой. Сколько же времени прошло с нелепой той разлуки? Разлуки с невестой. Произнеся в уме это слово, он воспринял его как самое естественное и правильное. Это было удивительно, но не казалось удивительным.
Сомнений не было: по возвращении в Самару женится на Наденьке! В душе снова распустились прибитые двухмесячной стужей почки весны. Между тем, вресень клонился к перелому. Вянула тихо листва. Ни шелухи пока, ни сора. Лишь слабый отлив медленно засыпающего лета. Ещё тепло, временами жарко. Ползущая осень мудро умягчала эту нестерпимую летом жару мшистой прохладцей от листвы и трав, коих едва-едва коснулся желтушный её румянец.
Степь сменилась первозданным лесом, Бердыш с лёгкостью рассекал безлюдные нивы и луга, летя туда, куда рвалось истомившееся сердце.
Наутро средь желтеющих пологих холмиков запупырилась тёмная ящерка верховых. Насчитал семерых. А ещё кочки пониже. Так, прищурясь, сосчитал: семь, ага — неосёдланные лошадки. Семеро — это много для одного, даже для такого. Но степь есть степь, семеро, глядишь, и поостерегутся атаковать одного: вдруг то приманка перед засадой.
Так и поехали, в одной направке, только Бердыш, обгоняя незнакомцев, забирал чуток влево, чтобы, в случае чего, сподручнее утечь. Постепенно сближались, но блюли некоторый боковой зазор.
Смягчая колкость солнечных спиц, Бердыш, приложил ладонь ко лбу. Быстро изучил ездовой покрут попутчиков. Они, похоже, только-только усекли его. Обошлись без хищничества: приняв его правила, длили езду в том же ключе.
Определил одно: это русские, причём, не просто ратники. Те же, судя по всему, признали его: одного разглядеть проще. Трое погнали лошадей на сблизку. Проведя пальцем по рукояти захваченной сабли, не той, увы, что пожаловал Урус, поворотил коня с уже крутым креном влево, выждал малость и припустил галопом. Что-то закричали. В голосах схватывалось знакомое. Перешёл на рысь. Ещё одна слабо уловимая, но въевшаяся в память звуковая мелочина, и вот уже сам Бердыш мчится навстречу.
Да уж, притча: чуть не убежал от русского посольства в Ногайской орде. Передний — Иван Хлопов. И вот уже обнялась. Засим Степан позволил удивиться: посол при особе ногайского князя — и бредёт по незнакомой степи без охраны!?
— Рад, что хоть по два коня на душу оставили, — со всем уж, видать, свыкся Иван. — Меня ж, кто бы думал, Янгыдырь и Илимвет отпустить упросили. Уж и не чаял родной сторонки… Вить, когда Урус драпал Мамаем с кагалом своим растрёпанным, так возле меня всё околачивался детина с копьём. А у нас у всех на семерых и оружия-то, что семь кушаков с одною запонкой. Я давно уж помолился, с жизнью попрощался: ждал, когда кончат. И на те: в верстах семи от, на счастье нам, ещё ногаи идут, немного, правда. Грех и назвать-то подмогой. Но грех не грех, а мне подспорье, да ещё какое! Главенствовали тою ватагой два знатных. Они назвались, я ж обомлел: Куда-Куин Илимвет и Янгыдырь-молла, оповестители наши в Измайловом улусе. Они-то и убедили Мамая вшивого: отпусти посла, не дразни царя Фёдора. А то, мол, сил у нас нет, а если будем его задирать, он и с казаками слепится, они ему всё ближе всяких сарацин, то бишь. Мамайчик наш держался без прежнего ерихонства: прыти-то казачки посбивали. И Телесуфа, хомяк ободранный, не баловАл… Вот и всё. От Измайлова улуса отрадные вести везу: от самого мирзы и от государевых холопов неизменных, как они себя величают: Янгыдыря, Илимвета и Ватира Мисуфа, царство ему небесно…
— Когой-то ты в покойники упёк? — втесался Степан. — Я его давеча из казацкого полона вывел.
— Да? Здорово, как всё оно сошлось! — обрадовался посол. — В общем, я от Уруса письмо царю везу. Князь-то ныне по-иному заговорил. Просит оплатить своих людей в Москве. А вместо меня другого посла просит. По всему судя, нехорош я для него стал: строптив да знаю лишку.
— Погодь, тебя, что, вот так, нагишом, почитай, и спровадили?
— Гол, как сокол. Всё имущество, все пожитки да двадцать шесть лошадей Телесуфа, погань глиномазая, догнав, умыкнул. Я мнил, пришьёт на месте. Нет, пронесло, царствие тебе небесное. Тьфу, чего несу-то? Слава те, господи! Заговариваюсь. Довели собаки, довели.
— Провал им всем! Одно жалею: с Телесукой поквитаться не довелось за все ласки-прелести.
— Э, оставь. Ехидна завсегда дольше праведника землю коптит. Покуда эту бяку сам Магомет или Мамай какой ни приберёт в погребальный туесок, — отмахнулся Хлопов. — Коберы живучи.
— А жалко, право. Изо лба отличный бы козон получился.
— И не один.
— Нам бы хватило…
Вместе ехать веселей. Уже на подступах к Самарской крепости им повстречался струг с казаками. Строгал серёдку реки. Путешественники загорланили и ну ветки ломать. Казаки убрали вёсла. Бердыш и Хлопов забрались повыше. Станичники с любопытством ждали.
— Здорово, Семейка! — гаркнул Степан в обе ладони.
Головной казак признал горлача:
— Вот так ну! Долгие лета, Стеня! Никак, живёхонек возвертаешься?
Три казака безбоязненно поднялись над бортом, спустили долблёный двухместный челнок. Кольцов, налегая на вёсла, погрёб к берегу. Хлопов жрал глазами знаменитого казацкого литвина.
— А что ж не жить? — отозвался Степан, приняв вопрос за шутку.
— Так, стало, не знаешь, — Кольцов причалил. — Ну, слушай. Сперва про хорошее. Стены теперича в Самаре надёжны. Днесь церкву достроили. Князь Засекин из Москвы полным воеводой вернулся. Ему терем срубили. Обоим головам, Стрешневу и Елчанинову, хоромы наладили. Пять новых насадов спустили. Живём… Теперь о мало приятном. Вообще, тут такое, значит, дело… Грят, вскорости Елчанинова дочка, Надежда, замуж выходит…
— За кого? — не вникая в суть, глупо улыбнулся Степан.
— За племяша, что ль, али родню какую, князя-воеводы. Прибыл что с Мурат-Гиреем из Казани. Павелом зовут. Увидал Наденьку да и сомлел. О женитьбе, как бы чтоб поскорее, больно хлопочет воеводская жинка, или кто она ему там. А я так думаю: может, и не настоящий то племянник — сомнительно, чтоб княжьего роду согласился кто на незнатную невесту… Впрочем… времена смутные, непонятные, всё может статься.
До Степана дошло, и с оглушающей ясностью. Попытался затаить боль. Глаза лишь по первости походили на пятаки, потому заузил.
— Ну а ты-то о себе что передашь? — спохватился Кольцов.
— Да так… — неопределённо махнул Степан. — Саблей играл да ковриги жевал… Мало ли… Слушай, брат, свези водой до Самары, а? А всех не могёшь, так меня одного. А?! Иван сам доберётся. Ему только пищалей пару дашь… По рукам?
