Вот уж где хозяин был на высоте. Как всегда, деловит, предупредителен. С гостем говорит ровно, без подначек и намёков. Что правда — и здесь не видать прежней задушевности. Но и не досадует, вроде. Как и раньше, добросерден, не в пример другим.
В сущности, вся застольная беседа была ни о чём. Вопросы быстро исчерпались. Поликарп частенько и неуютно позёвывал. Елчанинов сосредоточился на дерзком паучке, задался сощёлкнуть на пол. Надежда сидела против вчерашнего возлюбленного: глаза в упор, кулачки напряжённо сжаты на краю стола.
Не передать, что то был за взгляд. Она смотрела на него и в то же время как бы проглатывала очами без дна. Он таял там малой снежинкой. Ничего не видела, не желала видеть его теперешнего, зрила того, кого обнимала месяца за два. Степан не мог стерпеть безмолвной укоризны, тем более, не виноват… Он мучился, не зная, что придумать, что бы такое совершить. Может, откланяться? Чего он точно не осилит и не захочет, так это бестолково доказывать нелепость клеветы, надуманность поклёпов.
Его учили никогда не оправдываться. Русский не оправдывается — он доказывает. Либо свою правду — силой и волей. Либо свою вину. Но и, винясь, он снова утверждает Правду. Правда не соломица, силою не ломится. Правда — вот она-то и есть русская жизнь, русский храм. К Правде русский идёт назло всем и всегда. Не окольными, лазейными, тараканьими и подлыми тропами, как батуры, урусы, телесуфы, давыдки-шинкари и их только по виду русские прислужники. Но — дорогою честной, прямой, торной, непоклонной, справедливой. А потому — такою долгой, искровленной и скользкой…
На земле Правда всегда в комьях грязи. И того, кто её разгребает, кличут грязнулей, свиньёй, чернью. Но ничто не своротит русского с пути к Правде.
Он не стал бы объяснять причины, понудившие исчезнуть столь внезапно… Всё решилось само собой. И иначе…
Дверь растворилась, в гостиную уверенно вбежал юноша. Чёрные усики, глазки угольками, нос изгибом к ярким губкам. Статен, высок, гибок и обольстителен: девий плодожор. Во взгляде — такой пылкий, нестерпимый, палящий пламень, да и кожа на лице шелковиста и пряна… Степану то и осталось, что, горько скривясь, встать из-за стола и бить отходные поклоны.
На прощанье ненадолго задержал глаз на Надежде. Из-под девичьих век запрудой млела грусть и зябилась тоска: невыразима, беспросветна. А его, Бердышевы, очи и чуть усмешливо качающееся лицо… всё это как бы выжимало одну лишь горечь: «Ну-ну, желаю успеха. А уж где там нам со свиным-то рылом…».
Когда обсторонял шаркуна, кой даже не заметил незнакомца, вклинясь в невесту страстным и прихватливым взором, хрипло сказал:
— Прощевайте.
Воеводин родич не расслышал. В руке его дрожал суховатый букетик цветочков полевых.
Степан закрывал дверь, когда трепетавшие на краю стола руки девушки мёртво сорвались к коленкам. Клокочущая лава глаз обездвижилась. Ей стало безразлично всё.
Так-так, всё кончено, бессвязно-лихорадочно крутилось в голове. Степан шагал незнамо куда.
Роща, полянки, пеньки рукотворного пустоплесья, блёсткие и топкие калаужины. Если до прихода молодого Жирового в нём теплилась ещё искорка надежды, то теперь всё утухло. Явление родовитого, с иголочки одетого княжонка всё разнесло по полочкам. Куда изуродованному, скучному, лапотному «мотуну» с боярским щёголем тягаться?!
А как он на неё смотрел! Разве без взаимности могут так сверлить, жрать, проглатывать заживо? То ж нe взгляд, а греческий огонь и китова пасть! А ведь неравно знаком тебе сей петушок? Ну, как же! Жировой, князёныш, или как там? В рындах у царя вроде был. Небось, в чём провинился, коли в глушь сослали. А, может, со зла и с завидок зряшничаю. До напраслины спускаешься, Стёпа?! Впрочем, всё одно: наследный боярок. Род, красота и богатство — великие доводы, да, к тому ж, и дело молодое. Князёк, он и тут за без году неделю лучшую кралюшку сосватал. Выхухоль боярская? Где уж нам, голопупым?!
С болью, надсадясь от загрудной муки, глотал щепчатые обиды. Череп рвало. Вон же, вон! Подальше, поскорее, к чертям! Забыться, охолонуться, вырвать занозу! — стучало в мозгу. Тут я не нужен никому. Ни воеводе, ни головам, ни даже махонькой бабёнке!
Дьявол возьми эту Поликарпову свадьбу. Как всё размеренно текло в моей жизни, всё так складно и напрочь утолклось и устоялось. И не давеча устоялось, а кой уж год! Так нет же, нанесла весна нелёгкую, дурость пакостную, въедливую. Всполохнула ум, освежевала сердце, выпотрошила душу. Шкерят, как сазана. Или фазана? Нынче ж вон отсель! Тем паче, надлежит чего-там с Мурат-Гиреем разводить.
В Астрахань!
Особому порученцу Годунова «добро» на убывку не треба…
Отплыл первым же проходящим судном. В Астрахани найдётся оказия, чтобы нырнуть в омут дел, и ими он надёжно закупорит сердце от потрясений, не гася их до конца, но лишь обманно выкрашивая пустоту одиночества. На время. Хотя бы на время! А время, оно, глядишь, отсушит и стряхнёт влипчивые струпья любви. О большем мечтать не приходилось.
В третий раз на астраханскую землю Степан Бердыш ступил под занавес груденя-месяца. Воевода Лобанов-Ростовский непредвиденному возвращению удивился: «Тя уж считали за без вести сгинувшего», обрадовался не показушно — пузырь забот не сдулся, даже вдоха не спустил…
Новости от воеводы: после разгрома казаками рассерженный Урус и его мирзы не унялись. Снова и снова требовали срыть поволжские городки. Грозили… До казачьего напуска мирзы, помимо Хлопова, так же силком содержали других послов. Мало: «подвиг» князя пытались повторить «сильные» мирзы: Урмахмет, Хан-мирза, Кучук-мирза, опоздавшие к Яицкому городку на урусов штурм. Их постигла та же участь: мещеряковцы поочерёдке каждого бронзовым кулаком приложили. По примеру бия оскорблённые султанчики задрали и ограбили московских послов. Но это, скорее, издержки. Явное достижение Кош-Яицких побед — то, что Урус убедился в вопиющей немощи драться с кем бы то ни было, как одиночно, так и с мирзами вприкуску.
И всё же, начнись большая война с какой державой, и травленный волк способен сострить тупленный клычок. К счастью для Руси, на пограничном окоёме за последние месяцы заяснилось. Правда, не так чтоб ровно: с кочки на уступок. После смерти своего посла Делагарди в водах Нарвы, Рудольф, король Швеции, мечтая ниспровергнуть самого опасного для всех врага — Батория — решился на союз с Москвой. Вослед шведам и датчане выразили готовность с Русью замириться. Но всё ж, пока в Речи Посполитой, вербуя войска для новой войны, правил честолюбивый трансильванин Стефан, русские не были заручены от нового нашествия. А тут ещё из Барабинской степи тревожил налётами, вкупе с Тайбугином, не так давно побитый Ермаком, Мещеряковым и Сукиным сибирский царь Кучум. Что как не заразительный пример для прищемлённого Уруса?
В начале месяца густаря в Астрахань прибыл Мурат-Гирей, встреченный с княжескими почестями. Гулево длилось весь день, веселился весь город.
— Мурат присутствием своим попридавит хвосты ногайским мирзам, — делился князь Лобанов. — К нему да к брату его воинственному Сайдету — уважение в Ногайской орде сплошь. Если, даст бог, за царя до конца постоит, — тьму строптивых мирз к покорству приведёт, да ещё вразумит, чтоб нашего государя зауважали.
— А что царевич? Умён ли?
— Лисий бес. Клянётся, что верен царю. Но полной веры — не так чтоб. Дикой народец. Что крымец, что ногай, все — батыева помета. Баб любит без меры. Смотреть тошно: цельный двор развратниц с необступными чреслами от чужих глаз прячет, морды всем покрывалами закутал. А что с того? В палатах визг, писк, стон, а-ах-а-ах! Подойти близко — мерзостно. А искус!.. Вот и смекни: что он там с ними, шалый, провёртывает! Стыдобища, срам да и только… И завидки… — воевода осклабился, крякнул, впихивая в жирные губы ковш с мёдом.
— Стал быть, не больно государского толку муж?
— А вот это б не сказал бы. Он меня сколько раз просил: дозволь-де, воевода, мне вольно жить, с глазу на глаз с ногаями гуторить. А то, мол, какое мне доверье, если я подзаточный? Все под присмотром. С бабами Мурат оттого много вожжается, что простору истинно царского не видит. С безделья. Вить, по титулу он как бы владетельный князь четырёх рек. А на деле: пугало на привязи. И то ж хрен, как ему совсем уж без проверки доверять? А тут такое вышло: вчера понаехали к нам важные вельможи от Уруса и Ибрагим-султана. Вот где, вот перед кем бы наприклад развернуться царевичу, показать, что муж самостоятельный и, одновременно, государю преданный! Гиреич-то назавтре большую гульку назначил. На пиру, я разумею, и должен разговор с урусовыми прилипалами изойти. Хочу, чтоб ни он, ни они не видели нашей опеки, а совещались искренно: сам друг, око в око, ухо в ухо. С глазу на глаз, но чтоб и третий глаз был, им не заметный — наш. Пусть, это, себе думают, что ухо в ухо. А всю ихнюю беседу и мы уловим…. — воевода поднял палец к буйным копёшкам бровей, пригладил.
