— Молкни, сука! — пнул ее Серегин. Сапог пришелся по ране на животе. Она треснула и расползлась, кровь полилась. Лена согнулась, задохнувшись от боли, только чувствовала, как становится мокро под шинелью и, понимала, что второй раунд пыток ей не пройти.
— Не трогай, — отпихнул от нее Серегина лейтенант. Кивнул бойцам: посадите.
Ее перевернули и усадили лицом к группе. Лену заколотило. Смотрела на обветренные лица и все пыталась справиться с болью и дрожью, что пронизывала тело. И не могла взять в толк, что же так холодно.
Мужчина напротив изучал документы из планшета. Это стало последней каплей для Пчелы. Она рванула к нему, желая то ли отобрать, то ли убить.
И получила локтем под дых от другого мужчины. Смолкла и уткнулась в снег. Поплыла.
— Не трогай, — лениво бросил Каретников, не отрываясь от попавших им в руки бумаг.
— Мож погладить? А чего мужики, симпатичная, чулочки вон. Ножки-то не мерзнут, сука? — рывком усадил ее, втиснув в ствол сосны.
Лена лишь глухо застонала. Тело горело, сотрясалось от противной дрожи, какими-то приступами конвульсий, и все тянуло к земле. А больнее, чем было уже и быть не могло.
— Полегче, говорю! — разозлился лейтенант. — Она живая нужна!
"А вот это вряд ли", — подумала девушка. И порадовалась, отчетливо понимая — еще пара ударов и ей конец.
— Пацаны засмеют — бабу притащили, — хмыкнул «Утка».
— Документы! — выставил палец лейтенант. Свернул карты и сунул обратно в планшет. — Цены им нет, — похлопал ладонью по нему, через плечо перекинул. — Если к ним еще и эту притащим, готовьте дырочки под звезды.
— Фьють, — присвистнул Утка.
— Что-то много ныне за немецких подстилок дают, — полусонным взглядом оглядев пленную, бросил Шкипер. — Только все едино, лейтенант, порвут ее наши.
— Точно, — заверил Серегин. — За одну ногу к одной березе привяжут, за другую к другой и порвут на хрен! И правильно! Тварь эсэсовская!
Сержант внимательно посмотрел на женщину, встретился с ее туманным взглядом темных глаз и щетину на подбородке поскреб:
— Спору нет, мужики, бля… мы еще к начальству не притаскивали. А и не факт, что притащим. Глянь, лейтенант, сморило ее от ласки Серого совсем.
— Оклемается, — сплюнул в сторону тот. — Пусть спасибо скажет, что не прирезал.
Андрей Каретников оглядел своих бойцов, достал фляжку, глотнул, уставился на пленную. И поморщился: надо же падали такой уродится симпатичной?
— Чего, лейтенант, — недобро уставился на него Серегин, приняв мину мужчины на свой счет. — Она ж, сука, трепыхалась, вот и утихомирил. Кляп еще надо.
— Не надо, молчит пока. Передохнем, пойдем, тогда.
Лена в упор смотрела, как пьет что-то мужчина и, сглатывала вязкую, соленую слюну. Жарко было, в горле давно пересохло и плавило тело от духоты, боли. Ее словно бензином облили и подожгли и не выхода, ни спасения от огня не было. Полыхало и внутри и снаружи. Дышать и то от духоты тяжело было.
— Вы вот скажите, братья, — приняв фляжку от командира, спросил самый молодой в группе, Уточкин. — Почему как не симпатичная баба, так стерва и сука конченная?
— Я о том же подумал, — признался Андрей, хмуро глянув на девушку. Документы ее достал, прочел:
— Магда.
— Тьфу, — скривился Воробей. — Ох, и имечко, прости господи.
— Группенфюрер, между прочим.
— В смысле ее группой, — хохотнул Шкипер, растянулся у ног пленной на снегу, давая передышку телу. Глянул на нее с прищуром, по колену ладонью провел.
Лена дернулась, оскалившись, и вынырнула из дурмана, что разум укрывал. Почти четко увидела всех, кто рядом.
— Дергается, вишь? — хохотнул.
— Не забывай кто ты, — раздраженно бросил лейтенант.
— Понял, понял, — развел тот руки. — Честь бойца Советской армии не замараю. Да ты не сердись, командир, она мне и в стельку не уперлась, мразь эта. Просто злость берет, — лег, в небо уставился. — Наших девчонок и каких! Крошат… А эта? Чем она лучше? Вот такие как она выродков фашистских и нарожали.
Каретников прекрасно понимал ненависть ребят, самого с души воротило. У большинства ни жен, ни детей. У Шкипера всю семью расстреляли в Одессе. У Воробья жена при бомбежке погибла, а где сын тот не знал. Потерялся пацан меж убитыми и живыми. Утка на невесту похоронку получил. У Сергеева вся семья была на оккупированной территории, и недавно весть получил — никого не осталось, да не просто расстреляли или от голода те умерли. В сарай согнали всю деревню фашисты и подожгли. Теперь только память от родителей, жены да двух детишек малых и осталась.
И кого не возьми — почти у всех так. Ни одной семьи целой. От рассвета до заката по всей стране: вдовы и вдовцы, сироты.
И не понять того, ни принять, ни простить. И когда знаешь и видишь в форме тварей, нелюдей женщину, от этого вовсе с ума спрыгнуть можно.
Мужик одно, но женщина на службе упырям, сама упыриха — это было выше любого понимания и рождало лютую злобу. И отторжение на уровне души: зачем тащить через линию фронта, не проще здесь прикончить?
— Мне она не больше, чем вам нравится. Но мы должны ее довести. Приказ ясен?
— Да, ясен, ясен, — махнул рукой, отворачиваясь Серегин. Судя по его лицу, не сдержи его командир, порвал бы немку прямо здесь на лоскутья. Сидел, только желваки на лице ходуном ходили, и взгляд жуткий, стеклянный в своей ненависти.
До Лены сквозь пелену доходили слова мужчин, но сознание плавало и она никак не могла понять, по-русски или по-немецки они говорят. Вроде бы по-русски, но утверждать она бы не взялась, потому что сами мужчины воспринимались призраками, галлюцинацией, а как понять на каком языке, откуда и зачем взялась галлюцинация?
— Тогда вперед. Нам еще километров десять топать.
Лену подняли, но что хотели, не поняла.
— Ногами двигай! — рявкнул мужчина с темным от гнева лицом.
Она бы и хотела идти, да не могла — шатало и мотало от слабости и жары, плавило и вниз тянуло.
Бойцам надоело ее по сути тащить на себе. Шкипер встряхнул ее и в лицо бросил:
— Не пойдешь, пристрелю. Лейтенант переведи! А то правда не удержусь, убью суку.
Каретников перевел, но поняла ли немка, не понял. Не нравился ему ее взгляд, вид. Квелая, какая-то, то ли полусонная, то ли помороженная, а может и контуженная.
— Похоже, неслабо ее наши пригрели.
— Царапина! — отрезал Серегин, тряхнув ее, чтобы шла. И Лена шла, только куда зачем и как — не соображала. Ноги как чужие, по вате буксовали, в вате вязли, а до разума не доходило, что это снег и грязь.
— Нежная больно. Оно и понятно, товарищ лейтенант, «арийка» мать ит-ти! — поддакнул Воробей.
Лена поняла лишь «лейтенант». Глянула:
— Русский? — прошептала.
Воробей «русс» лишь услышал, платок ей в рот сунул и толкнул:
— Русс, русс, двигай давай ножками!
Впереди Утка крякнул, предупреждая о немцах. Бойцы на снег легли, поползли, Лену подтягивая. Та чувствовала как одежда водой и кровью наполняется. Сначала холод гасил жар в теле, но потом начал обжигать, раны еще сильнее раздражать.
Потом ее подняли, куда-то бежали, а она то ли бежала, то ли вязла в дурноте.
К вечеру группа остановилась на прогалине:
— Привал. До ночи здесь ждем, — объявил лейтенант.
Лена осела в снег. Ее к сосне прислонили, кляп вытащили, и полукругом рядом расселись.
Воробей хлеб вытащил, раздал товарищам. Лена смотрела, как они едят и уже не чувствовала голода, ничего вообще не чувствовала. Тело словно умирало, сдаваясь холоду и он пробирался через раны внутрь, покрывал инеем равнодушия каждую клетку. Одно не давало окончательно сдаться ему и умереть, обрести наконец свободу от боли и уйти туда, где уже ничего бы не беспокоило — документы, долг перед командиром, долг перед погибшыми, долг перед живыми.
Она не имела права подвести отряд, подвести командира, людей погибших за эти бумаги. Не могла позволить, чтобы смерть Тагира и Кости была напрасной. Вот выполнить бы последнее задание…выполнить…
— Глянь, как смотрит, волчица прямо, Бога, душу.
Лейтенант перестал жевать, заметив взгляд темных глаз пленной, голодный, больной. Было в нем, отчего не по себе делалось.
Что-то не нравилось ему, а что понять не мог. Может молодая да симпатичная, потому несмотря ни на что росток жалости к ней у него пробивался? А может, действительно взгляд смущал?
Воробей тоже есть перестал, покосился на девушку, на ребят и достал фляжку.
— Пить, наверное, хочет, — заметил смущено.
— Давай! — тут же озлился Серегин. — Накормим, напоим, она нас спать уложит. Вечным сном! Ты чего Воробей, совсем с катушек съехал?! Эти гниды — звери, и отношение к ним только как к зверям и может быть!
Лейтенант переглянулся с растерянным больше своим поступком, чем отповедью товарища сержантом, и решительно достал свою фляжку, протянул Матвею:
