Аргумент был неожиданным и веским. Перепалка смолкла. Политрук фуражку на затылок сдвинул, лицом вытянулся. Капитал головой качнул и кулаком по столу грохнул, заорал:
— Что стоите?! Сестру зовите! Марина — связь! Ноль шестого вызывай, кто бы он там не был!!
Мужчины помогли прибежавшей медсестре раздеть раненую и добавили себе впечатлений. То, что они увидели, выходило за все рамки и представления. Сестра же, молоденькая, из только прибывших, необстрелянных, суетилась и тряслась, не зная, как перевязывать, и все грозила в обморок упасть. В итоге ее в угол, как табурет задвинули и нашатырь под нос сунули, а сами обработкой ран занялись. Молча. Говорить ни о чем не хотелось. Слов не было даже из неприличных.
Андрей все смотрел на девушку, на лицо с неестественно белой, прозрачной какой-то кожей, на раны на руках, на груди и на саму грудь. И понимал одно — а ведь она совсем молодая, наверное, возраста Марины, монотонно бубнящей в трубку "ноль шестой"…
Только к полуночи выяснилось, что ноль шестой имеет отношение к штабу партизанского движения. Буквально через час пришла машина из штаба армии за документами и раненой.
Девушку повезли в госпиталь, а лейтенант со своими бойцами еще долго топтались у штаба и молча курили.
Этот, в общем-то, рядовой эпизод для войны потряс всех, хотя казалось бы чего только уже не видели, не узнали. Даже в глазах Сергеева разъедающая душу ненависть сменила задумчивость и тоска. Он искоса посматривал на товарищей и явно не понимал, что же это было, как такое вообще может быть.
— Вот ведь как, — протянул Воробей. — Это ж какие она муки приняла…
— Заткнись! — в унисон оборвали его Утка, Елабуга и Каретников. И мужчина смолк, понимая, что ребята желают одного — забыть все что случилось.
Но знал и другое — не получится у них.
— Эх, братцы, это что же немец творит, — протянул Серегин.
Лейтенант молча поправил лямку автомата на плече и решительно зашагал к своему блиндажу. За ним потянулись бойцы.
Андрей честно пытался забыть, не думать — до того ли. Но израненная, прошедшая пытки девушка все стояла перед глазами. И ела совесть, что по-гадски они так с ней обошлись. И он не выдержал, решил в госпиталь к ней наведаться. Бойцы, узнав о том, тут же потянулись к лейтенанту, кидая ему в вещмешок, кто яблоко, кто пайковый сахарок. И молчали.
Каретников затянул гостинцы в вещмешке, оглядев своих солдат и, понял, что ни один как он не смог забыть ту, что называла себя Пчелой.
— К вечеру буду, — бросил и вышел, услышав гудок — знакомый водитель, что как раз в сторону госпиталя шел, знак подал — жду.
К вечеру он действительно вернулся. Кинул мешок на стол и бросил:
— Разбирайте.
— Не понял, — прищурившись от попавшего в глаз табачного дыма, спросил Шкипер.
— Нет ее. Перевели. Отправили поездом в другой госпиталь, — отрезал лейтенант. — Закрыли тему.
— Закрыли, — вздохнул Утка.
— Жаль только не имени, ни фамилии…
— Закрыли тему! — повторил громче разозлившийся Каретников. А что злился?
Потом только понял — на себя, за то, что не узнал ни имени, ни фамилии, ни возраста, ни откуда она. И потому не сможет узнать — выжила ли.
Глава 27
Жарко, отчего же так жарко, что все стучит и стучит, — пыталась понять Лена, выныривая из тумана. И видела людей, но воспринимала их фантомами, и все вглядывалась с лица, пытаясь узнать. И не узнавала.
Пожилая майор военврач, устало потерла глаза: немного и они прибудут на станцию.
— Готовьте раненных к выгрузке, Анастасия Семеновна, — сказала старшей медсестре.
И села за истории болезней. Нужно успеть рассортировать умерших и живых, проверить, дописать, расписаться. Валя помогла, молодая сестра, разложила уже на стопки.
— Это умершие, Валентина Ивановна. Это тяжелые, — на вторую стопку указала. Женщина села и пробежала взглядом по записи в первом листе. В графе «ФИО» значилось «Пчела».
— Это что?
— Это с седьмой. Женщина после пыток.
Майор вздохнула и потерла лоб:
— Не женщина она, Валя, девочка совсем.
И подписала сбоку на истории крупными буквами: Cito! Sypsis!
— Ее в первую очередь, Валюша, — отдала исписанные листы. — Может, успеют.
— Ян Артурович, раненых привезли, — семенила за стремительно двигающимся по коридору высоким седовласым мужчиной в белом халате Ерохина Сима, санитарочка. — Тяжелые, страсть.
— Операционную готовьте.
— Так готовы, бригады в сборе, первых уже приняли. А тяжелые вас ждут, чего вы скажете.
— Сима, я иду, — напомнил, мешающейся под ногами пигалице. Толкнул дверь в приемник. Туда уже сносили раненых. Майор Павчук распределял кого в перевязочную, кого сразу на стол. Завидев Яна Артуровича бросил, махнув ему рукой:
— Там трое. Сложные.
Мужчина подошел и увидел на трех каталках в ряд двух мужчин и девочку, молоденькую, молоденькую. Она горела. Повязка на голове была в цвет лица, а щеки не просто красные — алые.
Доктор взял лист и прочел: Быстро! Сепсис!
Передал историю Галине, молодому врачу, и отодвинул простынь с тела девочки, оглядел повязки, слушая женщину:
— Имя, фамилия, отчество неизвестно. Часть неизвестна, написано — разведка. Возраст восемнадцать — двадцать лет. Поверхностное осколочное ранение левой височной области, ожог третьей степени в области груди, живота, некроз, множественные резанные раны спины, некроз, резанные, колотые раны спины, груди, рук…Ян Артурович? — вытянулось лицо женщины. Это как вообще?
— В перевязочную. Срочно. Займитесь, Галина Сергеевна, я сейчас буду.
И повернулся к мужчине, что метался на каталке, отогнул простынь, увидел распухшую ногу и понял, что придется ампутировать, вариантов нет.
— В операционную, — бросил.
Через десять минут он уже входил в операционную, где за перегородкой расположилась перевязочная. Девушку уже раздели, сняли бинты, а салфетки оставили. Сима руки к груди прижимала, таращась на кровавый эскиз звезд на груди и животе, проступающий сквозь марлю. Галя исподлобья смотрела на Яна.
— Не иначе, гестапо, — бросила глухо. Банга был согласен, потому промолчал. Завязал маску и начал пинцетом снимать салфетки, а с ними кожа сошла, оголяя изъязвленные раны, глубокие, с оплавленными краями кожи.
Худо.
Девушка заметалась, захрипела, и доктор глянул на санитарку: придержи ее.
— Края иссечь. Перекись, стрептоцид не жалея, повязки не плотные, — продиктовал Галине. — Закончите, позовете.
И перешел за стол с мужчиной, для ампутации. За тремя другими столами оперировали коллеги. Булыгин, ассистент хорошо справлялся, и Ян вернулся к больной. Осмотрел раны на руках — тоже скверно. Если удастся справиться с сепсисом, нужна будет операция для восстановления сухожилий. Рана на голове ерунда, по сравнению с другими, но не так уж поверхностна.
— Нужен рентген, — бросил, заподозрив наличие осколка. — С повязками — та же схема.
И опять к столу, Булыгину помогать.
Вернулся, девушку уже на живот положили.
Ян глянул на изрытую грубыми, глубокими ранами спину и уставился на Галю: жива? В обморок не собирается упасть? Нет, но взгляд растерянный, жалеющий.
Мужчина взял пинцет и скальпель: тут много работы и молодой, неопытной ее не доверишь.
— Дима, сам справишься? — спросил у Булыгина.
— Да, Ян Артурович, заканчиваю.
Ян приступил к иссечению, давая распоряжения Галине:
— Капельницы с литической смесью три раза в сутки. Глюкоза, витамины, три раза в сутки. У старшей сестры есть пенициллин.
— Но он плохо апробирован.
— У нас нет выхода, нужно рискнуть. Посмотри, — кожа сходила сама, оголяя покрытые вкрапленьями гноя мышцы. — Иди за пенициллином. Сейчас же заряжай капельницу. Прокапать за сегодня не меньше десяти флаконов.
И все спокойно, обыденно.
Галя не могла этого понять. Она не считала Бангу черствым или жестоким, наоборот, восхищалась его мягким, очень ласковым отношением к больным, восхищалась как специалистом очень высокого класса, но вот в такие минуты совсем его не понимала. Он словно не видел, что сотворили с девушкой фашисты — даже не моргнул, словно не понимал, что она и так в тяжелейшем состоянии — назначал плохо проверенный на деле препарат.
Она попыталась вразумить полковника:
— Ян Артурович…
Но тот тяжело посмотрел на нее, обрезая все возражения:
— Это приказ, лейтенант медицинской службы Радченко. Выполнять.
Галя пошла к старшей сестре, и услышала за спиной наставления доктора санитарке.
— Сима, отвезешь пациентку в четырнадцатую палату.
И подумалось: не такой он черствый.
В четырнадцатой стояло всего три койки и лежали две женщины.
Лена металась в бреду, чтобы она не вырвала иглы из вен, ей привязали руки бинтами к койке, но все равно приходилось дежурить.
