— Выходит, словно, к примеру, хозяина из его избы выгнали.
В ответ на это Яносик, хозяйский сын, поднял голову и сказал:
— Хозяина из его избы никто выгнать не смеет.
На эти слова Яносика ксендз Пстроконский тотчас откликнулся.
— Ну, так оно и есть, так и есть! — вскричал он. — Шведы короля прогнали из Польши, как хозяина из избы!
— Это непорядок, — сказал Гадея. — Король — это король. Выгонять его никто не смеет. Это несправедливо.
— Об этом и речи быть не может, — сентенциозно вставил Кшись.
— Э! — подхватил и Яносик с живостью. — Я этого не позволю. Разбойник всех делает равными! Нельзя этого допускать.
— Ну вот видишь! — воскликнул епископ. — А так оно есть.
— В такой беде и мужику надо помогать, а уж королю и подавно, — сказал Гадея.
— Верно, — подтвердил Войтек Моцарный, очищая картофелину от кожуры.
Яносик окинул взглядом товарищей.
— Как думаете?
— Король — это король, — первым отозвался Гадея.
— Польский, — добавил Моцарный.
— Наш, — поддержал его Матея.
Яносик подумал минуту и сказал:
— Правильно. Хозяина выгонять нельзя. Кабы он ко мне обратился, я бы его защитил. Ястреб всегда станет защищать ястреба, когда у него филин птенцов отнимает. Коли бы до этого дошло, я, пожалуй, короля пошел бы защищать. И товарищи со мной.
Епископ Пстроконский бросился к нему и обнял.
— Ты еще спасешься! — вскричал он. — И память о тебе не сотрется! И король наградит тебя!
— Награда мне не нужна, — отвечал Яносик. — У меня своего довольно. Тут другое важно: права. Я четыре года мужицкие права отстаивал. Есть и у короля свои права.
— И куда бы к черту все годилось, кабы свет хозяевами не держался? — заметил Кшись.
— У одного больше, у другого меньше, — сказал Моцарный.
— Но что твое, то твое, — подхватил Матея.
— Люди должны быть заодно. Сегодня — тебя, а завтра — меня обидят! — сказал Гадея.
— Сегодня пан, завтра пропал, — певуче протянул Кшись.
— И то сказать, — вмешался Саблик, — хорошо бы всем людям сравняться.
Тут Яносик, выйдя из задумчивости, перебил их. Он встал и заговорил:
— Будь что будет! Завтра чуть свет идем на шведов. А нынче, раз у нас гость, да еще епископ, так пусть будет весело! Подкиньте-ка дровец в огонь!
Когда пламя стало уже доходить до крыши и золотое, душистое вино из погреба пана Понграча, владельца Микулаша Липтовского, рекой полилось из серебряных, хрустальных, золотых и золоченых шляхетских кубков, а людей, как всегда перед походом, да еще таким необычным и опасным, охватило отчаянное веселье, пошли один за другим рассказы, и всех лучше рассказывали Саблик и Кшись.
А так как епископ был весел, то рассказчики выбирали истории, которые могли прийтись по вкусу.
Саблик начал:
— Когда Иисус Христос сотворил мир, огляделся он, усмехнулся и сказал себе так: «Очень хорошо я все это сделал. Как бы только Адаму не было скучно одному. Надо ему смастерить какую-нибудь игрушку, чтобы он ею иной раз побаловался, тогда ему не будет скучно».
Так сказал Иисус и не долго думая крикнул:
— Адам! Поди-ка сюда!
Адам пришел, только страсть как поджилки у него тряслись: очень он господа бога боялся.
— Ложись! — говорит ему Иисус.
Адам поскорее лег, но подумал: «Что-то будет! Плохо мне придется».
И еще того пуще затряслись у него ноги.
А Иисус поводил над ним руками — и он сейчас же уснул. Вынул тогда Иисус из котомки складной нож и вырезал Адаму ребро. А как было оно очень уж грязное и сальное, то и положил он его на горку, чтобы просохло.
Но тут принесла нелегкая пса. Подкрался каналья, цап ребро и стал удирать с ним к вратам райским.
Схватил господь палку — и за ним.
Да пес-то проворен, а господь стар, и не мог он пса догнать и отнять у него Адамово ребро.
Бегут это они, бегут, добежали до райских врат, а пес-то уже в воротах. Только и успел господь бог, что поскорей захлопнуть ворота.
Захлопнулись ворота, хвост псу отхватили, а все-таки пес удрал.
Что делать? Взял господь этот самый хвост, поглядел на него, осерчал, да и говорит:
— Постой, я тебе и так покажу, что кое-чего стою!
Схватил хвост, да и создал из этого хвоста бабу, да!
Смеялся епископ Пстроконский, попивая вино среди лесных разбойников.
А Кшись, большой шутник, начал рассказывать так:
— Плохие настали годы, неурожайные, и везде был великий голод. Тогда жили-были два кума. Вот один другому и говорит:
— Знаешь что, кум: у меня есть рожь, а у тебя земля стоит порожняя. Дай ты мне одну полосу, а я тебе дам зерна. Посеем — у нас и вырастет. Какого черта ему не вырасти?
Так и сделали.
Ходят это они, поглядывают, да ничего не растет, одна дрянь. Очень плохая рожь была. А у того кума, который дал зерно для посева, взошло еще хуже. Осерчал он и говорит:
— Чтоб ее черт побрал, эту рожь!
Пошел домой, а на душе у него очень горько. А когда пришел опять в поле поглядеть на рожь, она была уже высокая, выше, чем у кума. Побежал он скорее домой, наточил косу. Приходит в поле, размахнулся было косой, а тут откуда ни возьмись черт. Хвать за косу, да и говорит:
— Стой, не будешь косить!
— А почему?
— Потому что рожь моя.
— А почему твоя, коли я ее сеял?
— А потому, что ты сказал: «Чтоб ее черт побрал, эту рожь». Ну, я ее и взял. Велел ей расти и теперь буду ее косить, а ты не будешь!
Сцепились они.
Мужик был умный, дьявола не боялся. На ногах он держался крепко и лупил дьявола по морде. Наконец тот говорит ему:
— Знаешь что, мужик? Давай об заклад побьемся.
— Я не прочь.
— Приедем рожь косить. У кого кобыла лучше, тому достанется рожь.
Согласился мужик, — что ему было делать?
Пошел домой голову повесив. Как ему кобылу достать лучше чертовой, коли в хозяйстве никакой лошаденки нет?
Видит баба, что он пригорюнился, спрашивает, в чем дело.
— Так и так, — говорит мужик.
А баба на это:
— Брось! До завтра что-нибудь надумаем. Время есть.
Ну, и вот что случилось.
Ранехонько, чуть свет, выехал черт косить рожь на серой кобыле в яблоках. И каждое пятно на ней другого цвета.
А мужик выехал на голой бабе.
Чуть его дьявол завидел издали, как закричит:
— Бери рожь! Коси рожь! Твоя рожь!
Потому что очень уж заметна была мужикова кобыла: там, где у нее должна была быть грива, у нее был хвост, а где быть хвосту, там была грива. Да.
Епископ Пстроконский, настоятель Тынецкого монастыря, жаждавший вернуть из изгнания Яна Казимира и спасти Польшу от шведов, так хохотал, что залил всю рясу золотистым вином пана Понграча.
А когда он ложился спать на награбленных мехах, Гадея прочел ему «Отче наш» по-гуральски.
Епископ дал ему подзатыльник, а сам шелковым платком утирал выступившие от смеха слезы.
Мужики плясали, стоя на одном месте, потому что было тесно; они выколачивали ногами дробь и подскакивали, а епископ равно дивился как дикой, однообразной, исступленной музыке, так и этой однообразной, дикой пляске, для которой воистину надо было иметь «ноги из стали, которые черти дали». Дивился он также несравненной легкости, ловкости и энергии танцоров, а всего больше тому, как танцор, став на концы пальцев и выпрямив ноги, мог бесчисленное множество раз сдвигать и раздвигать пятки, не прикасаясь одной к другой, — это казалось епископу шуткой, достойной французского балета, о котором рассказывались чудеса.
Звали плясать Марину, но она не пошла. Она сидела в углу, мрачно задумавшись, а когда ее стали уговаривать, чтобы показала гостю и женский танец, она встала и ушла.
— Кто эта женщина? — спросил епископ Яносика.
— Вот этого мужика сестра, — отвечал Яносик, кивая на Собека Топора. — Орлица разбойничья, — прибавил он, — двоих мужиков стоит.
— И грабит?
— Грабить-то она не грабит, а все же я ей ее долю даю, объедками не отделываюсь.
— Так что же она тут делает? Еду вам готовит да грехи плодит?
— Еду готовит, а греха не плодит никакого. Один хотел было попытаться, Юро из Ляска. Он уж помер, убили его стрелки епископа краковского. Попытался — да чуть богу душу не отдал. Она не грабит, но, когда надо, дерется так, что ни я, ни брат ее, ни другой кто-нибудь лучше не сможет. Мстит она, потому что один шляхтич хотел украсть ее и в Чорштыне при пане Костке булавой так ударил, что она без чувств наземь свалилась.
А когда всех стало клонить ко сну и мужики разошлись спать, кто в сараях, кто в шалаше, ксендз-епископ, шепча молитвы, стал смотреть на мир божий в дыру, оставленную в стене, между балок, для выхода дыма. Видел он звезды, сверкавшие так, как никогда не сверкают они для тех, кто глядит из долины, на таком чистом небе, что казалось оно стеклянным. Не захотелось ему сидеть в шалаше; он надел шубу и присел на пороге. Кругом стоял лес, спокойный и невыразимо тихий. Бесконечное, светлое, зеленовато-голубое небо простиралось над ним, как огромное поле, покрытое звездами и родящее звезды. Белый снег на лежавшей перед епископом поляне был так же безмолвен, как лес и звезды. О такой тишине и глубоком покое ксендз Пстроконский до сих пор не имел представления. И еще приковывала его внимание мгла, похожая на столб дыма от костра, — это было облако над лесом, недвижное, словно одетое льдом. Торжественно и безмятежно было это затишье, грозное безмолвие пустыни.
