«Воистину, — сказал самому себе епископ, — если бы я сейчас увидел летящего ангела, то не счел бы это за чудо: мне казалось бы это обычным явлением зимней ночи в горах».
Он вернулся в шалаш и лег на приготовленную ему постель возле очага, на котором то и дело поправлял огонь кто-нибудь из лежащих вокруг горцев.
Скрипнула дверь, и вошла Марина. Она ночевала в чулане при шалаше, куда ставят обычно молоко в ведрах и складывают разный инвентарь.
— Еще не спишь? — спросил ксендз.
— Да вот иду, — отвечала Марина.
— Прекрасная ночь, — сказал епископ.
— Послал господь!
— Ангелы души благочестивые охраняют.
— Так отчего же грехи на свете?
— Так господь бог устроил нарочно, чтобы человек заботился о спасении души.
— А не лучше ли было совсем не создавать человека?
— Если бы человека не было, он не мог бы спастись.
— А зачем бы это ему нужно было? Ребенок, который не родился, сосков не ищет. Он не голоден.
— О мысли и воле божьей человеку судить нельзя.
— А страдать ему можно? Да?
— Человек затем и живет, чтобы страдать и небесный венец себе выстрадать.
— А без него он не обошелся бы? Без ада и без рая?
— Какая-то мука в тебе говорит.
— Э, ваша милость, мука мукой, — душа человеческая говорит во мне; есть она у меня, как у всех.
— В костел ходишь?
— Раза два была. В Шафлярах.
— Что ты здесь делаешь?
— Ищу, чего не найти, теряю то, от чего не отделаться.
— Говори яснее.
— Э, ваша милость, чего уж девке ясней говорить, коли и господь бог ясно ничего не сказал!
— Кощунствуешь! Бог все сказал в Евангелии.
— Я его слышала в громах и молнии, да не понимала, что говорит.
— Хочешь идти со мной?
— Куда?
— Познать бога.
— Куда? В долины? Что ж, разве его там больше, чем здесь? Разве там больше звезд светит, гуще леса, больше речек? Разве там ярче молния сверкает, громче гром гремит? Разве сильнее там дуют вихри и лучше поют летом птицы в рощах? Разве там заря больше радует, а вечером больше покоя сходит в души человеческие?
— Кто научил тебя так думать?
— Кто? Да господь бог, о котором вы говорите. Коли он создал все — значит, и меня, а коли меня — значит, и то, что во мне.
Задумался епископ Пстроконский.
— Как тебя звать? — спросил он через некоторое время.
— Марина.
— Марина, — сказал епископ, — гляди, какая красота! На небе живет господь бог, вокруг него — ангелы, святые угодники хором поют ему. Правда, ведь хорошо и лучше не может быть?
— А на земле что?
— То есть как?
— Да здесь, на земле?
— Господь бог с ангелами смотрят на землю и охраняют ее.
— Страсть как хорошо они это делают! — сказала Марина. — То-то опустела наша земля.
— Как опустела?
— Эх, кабы послушали вы, ваша милость, что рассказывают старые люди! Тогда еще здесь Святобор царствовал! Похож он был на медведя, большой и кудлатый, а на голове — оленьи рога. Стерег он леса с топором в руке. Когда на задних ногах шел по лесу, так земля гудела под ним… Но страшен он был только тому, кто лес портил… Красные глаза светились у него во лбу ночью… Дрожали перед ним те, кто рубил лес, топоры бросали да старались удрать… Еще была здесь Погода, владычица дня золотого и серебряной ночи… Крылья у нее были голубиные, и цвели на них анютины глазки… Тогда здесь была и богиня Весна… Жаворонки вылетали из ее рук, а улыбалась она, как солнце на листьях явора… Тогда Лели стерегли клады, спрятанные среди папоротника, тогда светлые Майки и лесные девы по лесам бегали… Тогда здесь цветы, и деревья, и птицы говорили с людьми… Идет человек лесом, а вокруг словно тысячи колокольчиков звенят… Каждое дерево, каждый цветок, каждая травка, каждая птица говорили по-своему. Человек шел по лесу, разговаривал, шутил с ними, а не так, как теперь: поют одни птицы, да и то никак их язык не поймешь. Куда девались ночные огнецветы, что сидели на горах вокруг озер, словно лилии, и звездами играли в воде? Где Лунные девы, что во мгле ночной летали над горами? Где Зарницы, что сеяли и собирали росу? Где синеглазые Сны, скрывавшиеся, точно зайцы, в сени лесной, под сплетенными ветками? Где Заря с огнем на голове и красными крыльями? Где Великан, на плечах сносивший солнце с небес, как пастух сносит с кручи овец? Где водяные с трубами и свирелями, родившиеся когда-то давно от козлов и пастушек, обросшие шерстью, с козлиными рогами, скачущие на двух ногах? Где Полуденницы, хватавшие девок за плечи и бросавшие на траву так, что каждый с ними делал что хотел? А Веснянки, на молниях летавшие по небу? Куда это все девалось? Пришли ксендзы да паны, стали рубить священные деревья, чтобы из них делать кресты, расставили эти кресты повсюду, и все пропало… Провалилось в озера, в щели и ямы подземные… Только откликнутся иной раз — словно бы плачут…
— Марина, — спросил епископ, — ты знаешь молитвы?
— Учили меня миссионеры, которые у нас в Грубом жили, когда я еще маленькая была, — отвечала Марина после некоторого молчания, как бы пробуждаясь от сна.
— Каждый день молишься? — продолжал спрашивать епископ.
— Молюсь, когда приходит ко мне молитва.
— Как это?
— Захочется — тогда и молюсь.
— Каждый день надо молиться.
— Все равно, хочется или нет? Да что ж это за молитва такая? За ноги, что ли, надо ее ловить?
— Я тебя не понимаю.
— Молитва, сдается мне, вроде голода. Когда мне хочется хлеба — я ем, а когда мне хочется бога — молюсь. Только душа не такая ненасытная, как тело, телу надо три-четыре раза в день дать поесть.
— А душе утром и вечером нужен бог.
— Разве господь бог не похож на дождь? Идет — так идет, не идет — так не идет. Придет в душу — значит, молись, потому что чувствуешь его. Молитва, сдается мне, как цветы: не носи их за пазухой, а то завянут, — нюхай, когда они в саду цветут.
— Марина, — сказал в изумлении епископ Пстроконский, — Марина, жаль мне тебя!
— Эх, ваша милость, — ответила Марина, — опадет еще с леса иней, и будет тепло, весна. Доброй вам ночи.
— Покойной ночи и тебе. Молись, Марина, и перестань грешить.
— Да мне дьявола жалко! — рассмеялась Марина. — Что ему делать, если все мы в раю будем? Когда сотворил господь дьявола, сейчас же небось подумал: сотворю-ка я и грехи, а то зачем было творить дьявола? Ведь говорится же: «Кого бог создает, того не изведет». Доброй ночи!
И она ушла за перегородку.
Епископ накрылся шубой. Чудно ему было… В чужом месте, в глуши, среди дремучих лесов, не только среди чужих, но среди разбойников, волков и медведей… Внушающие страх, сильные мужики храпели вокруг, накрывшись тулупами, попонами, награбленными мехами и коврами. Дым очага ел глаза, с одного бока было жарко, с другого холодно от морозной ночи. Как далеко была уютная монастырская келья в Тыньце, где мальчик-послушник подкладывал в печку дрова, а постель была мягкая и удобная!
Но завтра должен был настать великий день… Королю польскому предстояло быть введенным мужиками в его государство…
«Ах, — думал епископ Пстроконский, впадая в дремоту, — не придется ли еще когда-нибудь мужикам польским принести на руках в отчизну короля, более великого, чем этот, короля, изгнанного из страны еще более страшным неприятелем? Не придет ли пора, когда столь тяжелые испытания выпадут на долю Речи Посполитой, что мало будет для защиты ее одной шляхты и понадобятся все ее силы? Не будет ли шляхта в жестокую годину искать мужицкого гетмана, чтобы он шел спасать, ибо Речь Посполитая будет тонуть в море бедствий?
А бедствия эти и упадок предсказывал еще великий проповедник при отце Яна Казимира, ксендз Петр Скарга Повенский…»[31]
Яносик, оставив на поляне охрану при награбленной добыче, выступил на рассвете во главе своей банды. Среди них в санях, читая утренние молитвы и прося у бога успеха в предпринятом деле, ехал епископ Пстроконский; он удивлялся силе, ловкости и легкости, которые проявляли Яносиковы люди чуть не на каждом шагу трудного пути. Особенно привлекал его внимание Саблик, седой и старый, но до того стройный и легкий, что казалось — он не идет, а скользит по снегу. Засунув гусли в рукав чухи и опираясь на чупагу, шел он наравне с молодыми, задумчивый, похожий лицом на старого коршуна.
— Отец! — крикнул ему епископ, когда он очутился возле саней.
Саблик подошел ближе.
— О чем так задумался, отец? — спросил епископ.
— Да вот думаю, ваша милость, бывает ли снег на небе, когда у нас зима. Потому — ежели там зимы не бывает, так откуда ж у нас-то она берется и откуда снег сыплется? Я так полагаю, что там она еще лучше нашей, снегу больше, так его много, что лишний на землю падает.
Улыбнулся епископ в воротник шубы, чтоб старика не обидеть, и отвечал:
