– Хватит, – однажды сказал Тарас. – Уже почти четыре пуда.
– Мало, – настаивал Батышков. – Нужно еще.
– Нужно, – сказал Тарас, – думать о людях. Там солдаты и казаки, они ни при чем. Лишних жертв нам не надо.
– Надо! – Батышков сердился, и румянец пылал во всю щеку. – Пусть жертв будет как можно больше. Надо так ахнуть, чтобы на всю Россию.
– Хватит, хватит, – успокоил Тарас. – Хватит и на Россию, и на Европу. Когда ждать?
– Не знаю, – помрачнел столяр. – Жандарм сидит неотлучно. Но ничего-о! – В голосе столяра прозвучала угроза. – Все равно устроим. Такого треску наделаем, такого дыму напустим…
После этого разговора встречи их участились. Каждый вечер в один и тот же час они проходили мимо друг друга, и Батышков нервно бросал:
– Не удалось. Невозможно!
Но 5 февраля он появился веселый, быстро сказал:
– Готово! – и показал большой палец.
В тот же момент из окон Зимнего вырвалось пламя и раздался оглушительный треск. Свет во всех окнах погас, и на площади стало темно.
Со всех сторон раздались крики, и люди, видевшие, что произошло, кинулись ко дворцу. Батышков тоже рванулся туда же. Он стоял в толпе и жадно смотрел, как выносят из дворца раненых и убитых. По толпе расползались первые слухи. Говорили о гибели всей царской семьи. Что касается солдат конвойного Финляндского полка, называли разные цифры. Сто… Двести… Пятьсот… Звеня в колокольцы, прикатили пожарные. С трудом разыскав Батышкова в толпе, Тарас, он же Андрей Желябов, взял его за локоть. Столяр инстинктивно рванулся.
– Это я, – шепнул Желябов. – Пошли отсюда, и как можно скорей.
В конспиративной квартире на Большой Подьяческой их встретила маленькая женщина с горящей папироской – Анна Якимова.
– Все в порядке, – ответил Желябов на ее вопросительный взгляд. – Дай чаю и постели, ему надо отдохнуть.
– Ладно, – сказала Якимова и вышла из кухни.
– Нет, – запротестовал Батышков. – За мной сейчас придут! Дайте револьвер! Я ни за что не дамся живым!
– Не бойся, – успокоил Желябов. – Видишь банки в углу? Это динамитные бомбы. На всех хватит, на нас и на них.
Когда Якимова вернулась из кухни с самоваром, столяр уже спал. Во сне он стонал и скрипел зубами. Якимова осторожно поставила самовар на стол, раскурила погасшую папироску и села спиной к столу, задумчиво глядя на спящего Батышкова.
Впрочем, какой там Батышков! Степан Халтурин, вот кто был перед ней!
В тот же вечер, немного позднее, стали известны некоторые подробности. Взрыв произошел в тот самый момент, когда царь со всей семьей и со своим гостем принцем Гессенским входили в столовую. В помещении этажом ниже было убито и искалечено около полусотни конвойных солдат. В столовой попадала посуда, но все, кто там находился, отделались легким испугом. Судьба и на этот раз пощадила монарха. Халтурин был в отчаянии.
Его вызвали на допрос после завтрака. Два жандарма (один спереди, другой сзади) провели арестанта по длинным, зигзагами, коридорам, затем первый из них открыл обитую коричневой кожей дверь и отступил, пропуская его. Арестант переступил порог и зажмурился. За время долгого сидения в тюремной камере он отвык от яркого света. Открыв глаза, он увидел перед собой широкий стол, покрытый зеленым сукном, и огромный портрет государя, изображенного во весь рост в мундире, ослепительно начищенных сапогах и белых перчатках. На фоне этого величественного портрета особенно невзрачно выглядел маленький человек в вицмундире судебного ведомства. Человек выкатился из-под портрета и, став несколько крупнее, с приветливой улыбкой пошел навстречу.
– Очень и очень рад! – от души сказал он. – Позвольте представиться: прокурор Добржинский.
Приветливо протянутая рука прокурора повисла в воздухе.
– Ах, да, простите, – глядя на руки арестанта, пробормотал он. – Я совсем забыл. – И повернулся к конвойным: – Снимите, пожалуйста, это и выйдите.
Должно быть, даже произносить слово «наручники» прокурору было неприятно.
– Черт подери, – сказал он, когда конвойные вышли, – как-то до сих пор у нас не могут без этого. Я понимаю, конечно, у них, – прокурор как бы отделял себя и арестанта от «них», – свои инструкции, но это уж усердие не по разуму.
Он вернулся на свое место под портретом и жестом указал арестанту на стул по другую сторону стола:
– Прошу садиться. Желаете чаю, папирос?
Арестант усмехнулся:
– С жандармами не имею привычки ни пить, ни курить.
Добржинский посмотрел на него и болезненно поморщился:
– Да, я понимаю. Разумеется, я, ввиду моей принадлежности к определенному ведомству, не могу рассчитывать на ваше расположение. Однако не скрою, у меня есть надежда разрушить хотя бы частично эту преграду. Кстати, вы, вероятно, этого не знаете, но могу вам сказать почти с уверенностью, что корпус жандармов будет упразднен в самое ближайшее время.
Сообщение подействовало. Арестант поднял голову и недоверчиво посмотрел на прокурора.
– Не верите, – устало улыбнулся Антон Францевич. – Действительно, трудно поверить. Но, как ни странно, это так. И вообще, с приходом к власти графа Лорис-Меликова, вы знаете, многое меняется на глазах. Но коренные перемены впереди. Да, – вздохнул он, – много было глупостей наделано в прошлом, теперь с этим пора кончать. Правительство наконец-то поняло, что социальное движение родилось не от прихоти отдельных людей, а в результате исторической необходимости. Правительство, насколько мне известно (а мне известно многое), готово пересмотреть свою политику. Но как? Разве можно производить какие бы то ни было преобразования в такой обстановке? Выстрелы, взрывы, убийства. Разве может правительство проводить в жизнь серьезные реформы в то время, как оно должно постоянно обороняться от ваших товарищей? Да, – грустно покачал головой прокурор, – понимаете, Григорий… Извините, что я называю вас по имени. Мой возраст дает мне это право. Я просто как отец… вы понимаете, жаль, что все так складывается. Происходит ужасная трагедия. Есть честные люди в правительстве, есть честные в среде революционеров, и вместо того, чтобы объединиться для пользы отечества, они воюют друг с другом, и льется напрасно кровь. Скажу прямо, если б я знал, где находятся ваши товарищи… нет, я бы их не стал выдавать… я пошел бы к ним и сказал: «Господа, ради бога, остановитесь! Подождите немного, дайте правительству спокойно осуществить все то, чего вы хотите добиться бомбами». Да, жалко людей. Идет бессмысленная война. Гибнут люди. Гибнут молодые, способные, достойные лучшей участи… Их можно спасти. Для этого надо избавиться от предубеждений. Надо соединить наши усилия.
– И изловить революционеров, – насмешливо сказал арестант. – Напрасно вы стараетесь, господин прокурор. Ваши уловки мне известны, и не надо разыгрывать передо мной весь этот спектакль. Ведь я все равно не верю ни одному вашему слову. Все вы врете, господин прокурор.
– Вот как? – прокурор обиженно посмотрел на собеседника. Потом порылся во внутреннем кармане сюртука, вынул и положил перед арестантом выцветший дагерротип, на котором изображены были две девочки, две одинаковые малышки в белых платьицах с белыми бантиками.
– Вот, – сказал прокурор волнуясь. – Если я вас обманываю, то как я потом посмотрю им в глаза? Эх, Григорий! – Он встал и, заложив руки за спину, прошелся по кабинету. – Жаль, очень жаль, что мы с вами не можем найти общего языка. Но мы еще поговорим.
А почему бы, собственно, и не поговорить? Прокурор живет не в одиночной камере, а в своей прекрасной квартире. И, вызывая арестанта каждое утро к себе в кабинет, он ведет неторопливый проникновенный разговор и вносит смятение в душу своего собеседника.
Но разговор все о том же. Правительство готово пойти на самые серьезные социальные преобразования. Но оно не может идти на них под угрозой насилия. Если нигилисты действительно озабочены судьбой России, они должны сложить оружие. Для того чтобы правительство могло действовать на благо отечества, оно должно знать, что представляет собой социально-революционная партия, ее состав, ее планы. Нет, не для того чтобы расправиться с ней. Правительство вовсе не намерено казнить нигилистов. Правительство состоит не из кровожадных зверей. Оно устало от крови и хочет мира, и только мира. Но для достижения мира оно должно знать размеры опасности. Сообщить все, что ему известно о партии, – не предательство, а мужество и долг арестанта…
Арестант пока молчит. Молчит в кабинете прокурора, потому что не верит ему. Но своему соседу по камере Федору Курицыну, выдающему себя за революционера и единомышленника, он верит и многое рассказывает ему, а тот – прокурору. А прокурор, не проявляя своей осведомленности, продолжает изо дня в день вести доверительный разговор по душам. Охотно рассказывает о себе, о своих малышках. Понимая тяжелое положение арестанта, приказывает удлинить прогулки, улучшить питание. Даже разрешает матери пожить с сыном в камере. Конечно, это против всех правил. Но Добржинский не только прокурор, но и человек. Отчего бы и не облегчить чужие страдания, если это в его силах! И на мать он производит самое лучшее впечатление. Удивительно: прокурор, а с какой трогательной заботой, с каким беспокойством говорил о ее сыне!
