– С Федором? – переспросил Скурлатский. – Дружим смолоду, но последнее время после его «Бесов» я с ним не кланяюсь, потому что полагаю…
Тут, заметив странную ухмылку на лице собеседника, Скурлатский, не закончив тирады, поинтересовался:
– С кем, однако, имею честь?
– Достоевский, – поклонился ему собеседник, – Федор.
Как можно себе представить, Скурлатский был ужасно смущен и отскочил в сторону, но уже на другой день по всему Петербургу разнес рассказ о том, как подвыпивший Достоевский выдавал себя за Скурлатского.
Сейчас Скурлатский возбудил своего собеседника, пожилого господина с золотой цепочкой на большом животе, спором о романе Чернышевского «Что делать?». Господин считал роман полезным в идейном отношении, но совершенно беспомощным художественно. Скурлатский решительно возражал, говоря, что и художественный талант Николая (так без отчества фамильярно он называл автора романа) бесспорен, а созданные им образы навсегда останутся в нашей литературе, особенно образ Рахметова…
– Который, – сказал Скурлатский, – списан, вы не поверите, прямо с меня.
– То есть как, – удивился упитанный господин, – вы хотите сказать, что тоже имеете такую же волю, как Рахметов, и можете на гвоздях?
– Не только могу, но и делаю это, – заверил Скурлатский. – И вам советую. Очень закаляет волю. Это я делаю, если хотите знать, из протеса против привычек нашего века, против нашей повальной изнеженности. Мы привыкли есть вкусно, жить в тепле и спать на мягком. Но если мы желаем не просто прозябать, а бороться за светлые идеалы, мы должны себя к этой борьбе постоянно готовить. Мы должны…
К чему еще призывал Скурлатский, Клеточников уже не расслышал, потому что его заслонил хозяин дома, прогуливавшийся по зале с высоким, лысым, шишковатоголовым профессором медицины, который, как говорили, изобрел универсальное средство от рака и, как светило первой величины, был желанным гостем всех салонов. Профессор убеждал своего собеседника написать что-нибудь о врачах, потому что до сих пор о людях этой благороднейшей из профессий написано до обидного мало.
Подошла женщина с папироской и, сев напротив Клеточникова, пустила облако дыма прямо ему в лицо. Клеточников сморщил нос и закашлялся.
– Мне знакомо ваше лицо, – сказала дама. – Вы тоже литератор?
– Я? В некотором роде… То есть нет, – смешался Клеточников.
– Нет? – удивилась дама. – А кто же вы?
– Я, собственно говоря, никто. Просто пришел.
– Вы где-нибудь служите? – продолжала она назойливо допытываться.
– Да, служу.
– И где же?
– В Третьем отделении, – неожиданно для самого себя выпалил Клеточников.
Дама подавилась дымом и уставилась на него с ужасом. Но потом, осмыслив сказанное, улыбнулась и кивнула головой:
– А вы остроумный человек. Хотя я таких шуток не понимаю.
Дама продолжала благожелательно разглядывать своего визави. Клеточников смущенно молчал и отводил глаза. Молчала и дама. Наконец подошел Петр Иванович, и Клеточников облегченно вздохнул. Петр Иванович поклонился даме и спросил, позволит ли она отвлечь от нее на минутку ее собеседника.
Дама разрешила, но заметила, что Николай Васильевич показался ей очень остроумным человеком.
– Он мне сказал, – сообщила она Петру Ивановичу, что служит в Третьем отделении.
– Это, правда, очень остроумная выдумка, – согласился Петр Иванович, отводя Николая Васильевича в сторону. И отойдя, сердито зашипел: – Кто вам разрешил сюда приходить?
Клеточникову не было нужды оправдываться. Он сказал только:
– Гольденберг дает подробные показания.
Петр Иванович, он же Александр Дмитриевич Михайлов, переменился в лице и стал опять заикаться.
– В-вы не ошибаетесь?
– Показывает все, что ему известно, – добавил Клеточников.
В то время как Судейкин прослеживал путь подозреваемой в государственных преступлениях госпожи Филипповой-Фигнер, она продолжала жить в Одессе. Но уже не на Екатерининской, а на Ямской, и была она уже не Иваницкая, а Головлева Антонина Александровна. Как можно предположить, ей нравилась эта игра с переодеваниями и переменой имен. Актеру в театре интересно играть разные роли, а в жизни такая игра становится захватывающей.
Антонина Александровна вела пропаганду среди молодежи и не только. Втягивала в свои сети людей, которые потом будут бороться и гибнуть, не побеждая… Как и она сама. Через здешнего писателя Ивана Ивановича Сведенцева она познакомилась с подполковником Пражского полка Михаилом Юльевичем Ашенбреннером, человеком героическим, образованным, интеллигентным и готовым к самопожертвованию. Очень скоро подполковник проявился вполне своим человеком. Впоследствии он станет одним из руководителей военной организации «Народной воли».
С рабочим Василием Меркуловым Вера познакомилась по рекомендации Николая Колодкевича. Меркулов часто приходил на Ямскую давать Вере уроки резьбы по камню.
– Не знаю, Вера Николаевна, зачем вы влезли в эту революцию, – говорил он, размеренно взмахивая молотком. – Работа эта трудная, даже потруднее, чем резать камень, а вы к черному труду не привыкли, потому что вы – интеллигенция. Вам нужны удобства, если вас лишить всяких удобств, то вы тут же и забудете всю вашу революцию.
– Да почему же я забуду?
– А потому, что вам всякие лишения кажутся красивыми только издалека, а к настоящим трудностям вы не приспособлены. Вот сравните ваши руки и мои. Вы не успели взять резец, у вас уже водянка на ладонях. А у меня мозоли вековые, и у отца моего были, и у деда. Мне кажется, я даже родился с мозолями. Нет, Вера Николаевна, если б от меня зависело, я бы интеллигенции запретил заниматься революцией. Потому что вы стоите за равенство, пока вас в это равенство не поставили, а как дойдет до дела, сразу от нас откажетесь. Революция нужна рабочим.
Если бы это говорил кто-нибудь другой, Вера наверняка бы обиделась. На Меркулова она не обижалась, потому что у нее, как у многих других людей ее сословия, было непреходящее чувство вины перед людьми простого физического труда и представление о том, что они, простые люди, народ, всегда правы… Ей казалось, что в Меркулове говорит естественное чувство внутренней правоты. «Он настоящий пролетарий, – думала она. – Всю жизнь прожил в нужде, всю жизнь его угнетали, и естественно, что он относится к таким, как я, с недоверием».
Она считала его честным и преданным делу человеком и поэтому однажды поручила ему поселиться на Софийской улице, напротив канцелярии статс-секретаря Панютина, бывшего правой рукой генерал-губернатора графа Тотлебена.
– Вам поручается, – сказала она, – узнать, как выглядит Панютин, выяснить, в какое время приходит в канцелярию и в какое время уходит. Делает ли прогулку среди дня, и кто его охраняет.
Меркулов загорелся:
– Панютина надо убить?
– Там видно будет, – уклончиво сказала Вера.
Догадаться, зачем нужно следить за Панютиным, Меркулову было нетрудно. Вся Одесса говорила об этом человеке, достойном выученике Муравьева-вешателя. Это он возглавил в Одессе облаву на всех, кто хоть сколько-нибудь подозревался в антиправительственных настроениях. Пошли повальные аресты среди учителей, литераторов и студентов. Он устроил грандиозный «процесс 28-ми» и отправил на виселицу пять человек. Он отличался грубым отношением к арестованным и их родственникам. Это он закричал беременной жене одного арестанта: «Убирайтесь! Вы, пожалуй, вздумаете родить здесь!» В одном из номеров «Народной воли» были подробно описаны дела этого страшного человека. Вот почему было решено с ним покончить.
Николай Саблин появился в Одессе в конце марта или в начале апреля 1880 года.
– Панютина отставить! – передал он решение Исполнительного комитета, принятое после отъезда Фигнер. – Есть птица поважнее: двуглавый орел собирается спуститься на эту землю.
– Александр едет в Одессу? – спросила Вера.
– Да. Во всяком случае, есть такой слух, и, кажется, вполне достоверный.
Вера заволновалась. Какое радостное известие! Какая неожиданная удача! Наконец-то настоящее дело, главное дело! Конечно, жалко отступаться от Панютина. Уже все подготовлено. Но в конце концов черт с ним, с Панютиным! Не до него. Кто он такой по сравнению с Александром? Мелкая сошка.
Саблин был, как всегда, весел, беспечен, сыпал остротами и анекдотами, читал в большом количестве свои стихи, правда, почти все незаконченные.
Стихи, по мнению Веры, были хорошие. Она всегда восхищалась талантом Саблина, но если бы у него возникло малейшее желание уберечь себя и свой талант, презрение было б ему уделом. Впрочем, в любом случае Вере теперь хотелось слушать не стихи, а новости. Там, в Петербурге, происходит так много событий, о которых она знает только из газет и по слухам. Арест Квятковского, взрыв в Зимнем дворце, разгром типографии… С жадностью набросившись на Николая с расспросами, она чувствовала уже знакомое прежде волнение: только вот после таких неожиданных встреч с друзьями понимаешь, как истосковалась здесь, вдалеке от своих, как трудно быть одной, оторванной от них и от главного дела, когда все помыслы связаны только с ним. И, охваченная этим волнением, боясь пропустить хоть слово, Вера слушала своего петербургского гостя… Вслед за Саблиным прибыли в Одессу сначала Перовская, а за ней Якимова и Григорий Исаев. Пригласили участвовать в деле и Меркулова и начали рыть подкоп.
