весомым.
Бахрам покачал головой.
— Ты взваливаешь на меня слишком тяжелую ношу, Задиг-бей. Я отвечаю только за себя и больше ни за кого. И уж, конечно, не за весь Индостан.
— А придется отвечать. И не только за Индостан, но за всех нас — не англичан, не американцев, не китайцев. Перед тобою встанет вопрос: что нас ждет? Как нам уберечь свое дело, случись война? Кто в ней победит, европейцы или китайцы? Мощь европейцев мы видели в деле, в Индии и Египте, где им не смогли противостоять. Но мы с тобой понимаем, что Китай — это не Египет или Индия. Если сравнить китайский способ правления с нашими султанами, шахами и махараджами, станет ясно, что китайцы неизмеримо выше, ибо государственность — воистину их религия. И если они отразят натиск европейцев, что будет с нами? Как это скажется на наших с ними отношениях? В их глазах и мы станем ненадежны. Мы веками здесь вели торговлю, однако нас погонят в три шеи.
— Что-то ты, брат, расфилософствовался! — засмеялся Бахрам. — Наверное, это влияние твоего ремесла — сидишь, уставившись на часы, и гадаешь о будущем. Я не могу принимать решения на основе всяких «вдруг да кабы».
— Согласись, есть и другая сторона вопроса. — Задиг смотрел ему прямо в глаза. — Стоит ли торговать опием вообще? Раньше было не ясно, вправду ли китайцы против этого зелья. Но теперь все сомнения отпали.
Нотка осуждения в его голосе задела Бахрама. Он вспыхнул, но, не желая ссориться со старым другом, заставил себя сдержаться.
— О чем ты говоришь, Задиг-бхай? Приказ Пекина — это еще не мнение всего народа. Если б люди были против опия, никто бы им не торговал.
— На свете много всякого, что существует вопреки желанию людей — воровство, убийства, голод, пожары. Разве не в том долг правителей, чтобы оградить подданных от этих напастей?
— Ты не хуже меня знаешь, что правители этой страны разбогатели на опии. Если б хотели, мандарины завтра же прекратили бы эту торговлю, но в том-то и дело, что они ею наживаются. Никто не смог бы силком внедрить опий в Китай. Это тебе не крохотное царство, которое шпыняют все кому не лень, но одна из самых больших и мощных держав. Китайцы сами без конца задирают соседей, которых считают варварами и дикарями.
— Да, в твоих словах есть правда, — тихо сказал Задиг. — Однако в жизни не только слабые и беспомощные страдают от несправедливости. Страна может быть сильной, упрямой и со своим строем мыслей, но это не означает, что ей нельзя навредить.
Бахрам вздохнул, осознав еще одну перемену: отныне он не сможет говорить с другом свободно.
— Давай сменим тему, Задиг-бхай, — сказал он устало. — Расскажи, как твои дела.
С палубы «Редрута» остров выглядел гигантской ящерицей: приподнятая голова повернута к морю, зубчатый хребет переходит в изогнутый хвост.
Полетт сразу потянуло, точно магнитом, к этим вершинам и утесам, окутанным облаками. Она и сама не понимала, что уж такого притягательного было в тех пустынных, поросших кустарником склонах. Их скудная растительность не представляла никакого интереса: деревья, все до единого, были вырублены жителями захудалых деревенек, разбросанных по краям острова. Сельчане постарались от души, оставив только пеньки и поломанные ветром сучья. Теперь склоны предлагали к осмотру лишь свою каменистую основу да кусты, которые осень, отняв их зелень, окрасила в скучные бурые тона.
«Редрут» встал на якорь в северной части бухты, где на берегах мыса Коулун расположились несколько селений. Раза два в день от них отчаливали лодки, предлагавшие провиант: кур, свиней, яйца, айву, апельсины и многообразие овощей. На веслах обычно сидели женщины или дети; селяне были вполне дружелюбны, пока дело не касалось торга. Однако на суше их поведение резко менялось: печальный опыт общения с пьяными иностранными матросами привел к тому, что всех приезжих они встречали с подозрением, а то и с неприкрытой враждебностью. Немногочисленные путешественники, высадившиеся на Коулуне, чувствовали себя весьма неуютно, когда повсюду их сопровождали крики гвай-лу, фан-лу и сей-гвай-лу — проклятые чужеземные бесы!
На Гонконге, напротив, путники могли быть уверены, что их никто не заденет. Берег острова, видимый с борта «Редрута», был безлюден. Ближайшая деревушка — кучка ветхих лачуг в окружении рисовых полей — отстояла довольно далеко. Малоинтересный для жителей материка, остров обладал кое-чем бесценным для чужеземных кораблей — пресной водой, которой изобиловали прозрачные ручьи, сбегавшие с горных вершин.
Раз в день, а то и чаще, гичка, груженная пустыми бочонками, совершала рейс от брига к узкой прибрежной полосе, укрытой галькой. Полетт частенько сопровождала матросов и, пока те наполняли бочонки да затевали постирушку, бродила по берегу либо взбиралась на склоны холмов.
Однажды она одолела с добрых полмили, карабкаясь по старому, усыпанному камнями руслу, уходившему к вершине горы. Тяжкий подъем ничем не вознаградился, и Полетт уж хотела повернуть назад, когда в сотне ярдов впереди углядела впадину с какими-то белыми пятнышками по краям. Присмотревшись, она поняла, что это цветки растения. Полетт разулась и полезла выше; острые камни порвали ей платье, но оно того стоило, ибо вскоре она любовалась изящными белыми цветами, знакомыми ей по калькуттскому Ботаническому саду — орхидеями «Венерин башмачок», Cypripedium purpuratum.
Обуянная радостью, Полетт вернулась на корабль и на другой день позвала с собою Хорька. Вдвоем они поднялись еще выше, и наградой им стала бледно-красная орхидея, спрятавшаяся меж двух валунов. Полетт никогда такую не видела, но Хорек тотчас ее идентифицировал: Sarcanthus teretifolius.
Они присели передохнуть, и Полетт была сражена потрясающим видом, открывшимся с высоты: синяя лента пролива, на которой огромные парусники выглядели бумажными корабликами, материковые утесы, вздымавшиеся в туманной дымке.
— Как же вам повезло, сэр, что вы бродили по лесам и горам Китая, — сказала она. — Представляю, какое удовольствие собирать растения в этой бескрайней и прекрасной глуши.
— Бродил? — недоуменно переспросил Хорек. — Что вы там себе напридумали? Неужто вообразили, что я слонялся по диким дебрям?
— А разве нет? — удивилась Полетт. — Но где же вы раздобыли все ваши новинки?
Хорек хохотнул, точно гавкнул.
— В питомниках. Как поступаю всегда.
— Серьезно, сэр?
Хорек кивнул. Иностранцы не могли разгуливать по китайским лесам, поскольку им категорически запрещалось покидать пределы Кантона и Макао. Единственные европейцы, хоть что-то видевшие из местной флоры, — несколько иезуитов и парочка натуралистов, которым выпала удача сопровождать дипломатические миссии в Пекин. Все остальные охотники за растениями были заточены в двух густонаселенных и шумных городах, где уже давно ничего не осталось от «первозданной глуши».
— А как же
