Вошли две закутанные женщины, и одна из них тотчас же скинула платок с головы. Это была боярыня Хитрово.
Цыганка нисколько не удивилась и только почтительно поклонилась ей в пояс.
— Ты что ж, шутки шутить надо мной вздумала? — глухо спросила ее Елена Дмитриевна. — Издеваться надо мною хочешь?
— Богом клянусь, боярыня, не понимаю я тебя! — Марфуша глядела на боярыню, действительно не понимая ее волнения. — Скажи толком, за что укоряешь?
— Ты еще не узнала, кто моя разлучница?
Цыганка вздрогнула и потупилась.
— Не узнала, — ответила она нерешительно.
— Ты лжешь, змея ядовитая! — сжимая ей руку, прошептала боярыня. — Ты знаешь! Но если не скажешь, то пеняй на себя… Завтра же царю доложу о твоем колдовстве и тебя на срубе сожгут!
— Что ж, и приму свою смерть, — холодно возразила цыганка, складывая на груди руки. — Да, может, не одна я на сруб пойду. Ты, боярыня, как бы на плахе головы своей не сложила.
— Не смеешь ты грозить мне! — надменно крикнула боярыня. — Кто твоим словам веру даст?
— Князь Пронский ведает… — заикнулась было цыганка, но боярыня злобно рассмеялась.
— Князь Пронский?! Вот какого языка[16] нашла. Да ведомо ли тебе, что князь Пронский против меня никогда не пойдет? Ну, да я не за тем к тебе шла, чтобы с тобой перекоряться. Скажешь ты мне, кто разлучница моя?
— Не ведаю я, боярыня!
Но с боярыней после этих слов Марфуши случилось нечто необыкновенное и неожиданное. Убедившись, что силой и злобой ничего не добьешься от ворожеи, она впала вдруг в отчаяние. Одна мысль, что она никогда без помощи Марфуши не узнает имени своей соперницы, взбудоражила ее душу. Тогда Елена Дмитриевна подошла к цыганке, ласково положила ей руку на плечо и со слезами в голосе умоляюще проговорила:
— Марфуша, родимая моя, голубушка! Не сердись на меня, ради Господа, за мой крутой нрав!… Скажи, скажи; ты знаешь, ты все знаешь. Вызволи, родимая! Сердце мое грызет тоска лютая, моченьки моей больше нет, головушку мою бесталанную пожалей! Марфуша, сестрицей своей богоданной назову, в золото тебя, парчу одену, только дай ты мне глянуть на мою злую змею-разлучницу, дай мне над нею понатешиться!… Марфуша, Марфуша!
Но цыганка с торжествующей улыбкой, без сожаления, смотрела на унижение своей красавицы-сестры.
— Вот как, боярыня? — проговорила она. — Ты, гордая да властная, чуть не в ногах моих смердных валяешься, милости у меня молишь! И могла бы я милость тебе сделать, и разлучницу указать, и со света ее, злую змею, изжить, и мила дружка тебе к сердцу вернуть… да не сделаю я всего этого! Потому не сделаю, что сама ты мне горше змеи всякой; потому, что не забыть мне, как батюшка твой мою мать, почти мертвую, из дома гнал ради жены молодой, твоей матери. Не забыть мне, как велел отец наш ради тебя тело моей матери без покаяния и христианского обряда у дороги бросить; не забыть мне проклятий матушки, никогда не забыть! Заклятье она мне такое дала, чтобы всему роду вашему, пока я жива буду, мстить. И, кажется, свою клятву я сдержала: лютее того, что ты моей милости вымаливаешь, а я тебе не даю ее — трудно придумать. Ступай от меня, боярское отродье! — И она оттолкнула от себя огорошенную боярыню.
Та, наверное, упала бы на земляной пол избушки, если бы ее вовремя не подхватила под руки присутствовавшая здесь Марковна.
— Сомлела никак? — тревожно зашептала последняя, чувствуя, как в ее руках дрожало тело ее питомицы.
Цыганка молчала, любуясь своим торжеством.
Но Елена Дмитриевна скоро оправилась; отвела руки мамушки от своих плеч, натянула на бледное, как у покойницы, лицо платок и, задыхаясь, проговорила:
— Ну, злодейка! Попомнишь же ты меня, боярыню Хитрово! Прощай!.. Свижусь с тобою у сруба!
С этими словами она быстро вышла, а Марковна, плюнув три раза в сторону цыганки, кинулась за нею.
Марфуша долго стояла, не трогаясь с места. Улыбка торжествующей мести уже давно сбежала с ее лица, ее глаза смотрели вдаль тускло и бессмысленно. Но вдруг глухой стон вырвался из ее груди, она покачнулась и упала на пол.
— Матушка, матушка! Я отомстила, я исполнила волю твою; я себя и Танюшу свою загубила! — зарыдала несчастная.
Елена Дмитриевна только что вернулась от царицы. На ней был дорогой парчовый сарафан, а на голове красовался великолепный кокошник, из-под которого ниспадали по вискам до самых плеч рясы[17] из жемчуга и камней; на лоб свешивалась «поднизь» — золотая сетка, низанная жемчугом, совершенно скрывавшая ее белокурые волосы и лоб.
Боярыня подошла к зеркалу и долго смотрела в него.
— Неужели же есть краше меня кто на свете? — прошептали ее побелевшие губы. — Я с тела спала, и кровь у меня с лица ушла, а все же еще хороша! Да нет, не красой она взяла его, не красою! Причаровала, приколдовала! А, Марфушка, Марфушка!… И какую казнь придумать мне для нее.
Она опустилась на скамью и положила голову на стол, охватив ее руками.
Вошла сенная девушка и в нерешительности остановилась на пороге. Боярыня подняла голову и сурово сдвинула брови.
— Там… в светелке княжна… княжна Пронская. Очень просится боярыню повидать.
— Что ей от меня надо? Скажи, что я устала, что мне неможется.
— Очень уж плачет! Индо жалко смотреть.
— А жалко, так не смотри. Ступай себе! А впрочем, стой! — что-то вдруг поразмыслив, проговорила Хитрово. — Проведи, пожалуй, княжну.
Девушка поспешно юркнула за дверь и через минуту, вернулась, ведя за собой княжну Ольгу.
Та шла, трепетная, взволнованная, с красными от слез веками. Она от смущения опустила свои лучистые глаза перед грозным взором боярыни.
Елена Дмитриевна встретила ее довольно холодно и приветствовала одним наклонением головы.
— Садись, гостьей будешь, — указала она на другой конец скамейки. — Угощать чем прикажешь?
— Спасибо! — робко ответила княжна. — Я не за угощением пришла к тебе.
— Что же, батюшка прислал? Или, может, княгиня? — усмехнулась боярыня, знавшая, что княгиня Пронская всегда презирала ее и не любила.
— Матушка… матушка, — прерывающимся голосом проговорила девушка, — почитай, умирает… не сегодня-завтра ее не станет. Матушка не пустила бы меня к тебе, она гордая.
— Да, я знаю ее гордыню, — глумясь, подтвердила боярыня.
— Не вини моей матушки, боярыня! — сказала Ольга, и боярыня увидела в ее чудных глазах всю ее чистую и невинную душу. — У матушки только и было сладкого в жизни, что гордость. Ее гордость отнять никто у нее не смог.
— Отчего умирает княгиня? — спросила Хитрово. — Князь о ее болести никому не сказывал. Ходит ли к вам лекарь?
Нежное личико княжны покрылось слабым румянцем, но она ничего не ответила на этот вопрос. Боярыня поняла ее и, невольно замолчав, тоже поникла головою.
Наступило продолжительное молчание. Елена Дмитриевна первая нарушила его.
— Так, значит, ты без ведома матери пришла ко мне? — спросила она. — Какое ж такое у тебя ко мне дело?
— Ты из большой беды меня вызволить можешь, — едва слышно проговорила княжна.
— Из беды… тебя? Что же с тобой приключилося?
— Тебе ведомо, что меня за князя Черкасского сватают? — спросила княжна.
— Слыхивала. Не люб он тебе, что ли?
— Лучше смерть, чем за него идти!
— Сговор-то был?
— Был, — пролепетала княжна. — А теперь батюшка свадьбой торопит, боится, что матушка не доживет… Обещали меня к царю свести, вот он и торопит. Боярыня, попроси царя за меня, сироту горькую, бесталанную, вступиться! — опускаясь перед Еленой Дмитриевной на колени, взмолилась Ольга.
— Встань, встань, что это ты! — поднимая ее с пола, проговорила растроганная боярыня. — Я сделаю, что могу.
Княжна с трудом поднялась с пола, и, продолжая неутешно рыдать, села на скамью возле боярыни.
— Так очень не люб тебе князь Черкасский? — спросила Хитрово. — А разве ты знаешь кого иного слаще?
Ольга с испугом отшатнулась от нее.
— Да ты не бойся! Ведь я, наверное, не знаю его, — пошутила Елена Дмитриевна. — Так ты любишь, плутовка! Вот почему тебе и Черкасский-то не люб?
— Нет, нет, что ты, что ты, боярыня!.. Никто мне не люб! — испуганно залепетала княжна. — Я в монастырь, в монастырь хочу пойти.
— Полно, не пугайся, дитя! — грустно улыбнулась Елена Дмитриевна. — Я не отниму от тебя твоего любого; мне он не нужен, у меня свой есть, и его я не отдам никому, ни вовеки веков! Ах, да разве ты знаешь, что значит взаправду любить? — страстно зашептала боярыня, заламывая свои руки. — Что значат ночи безумные, когда подушка пуховая жжет твои плечи и щеки румяные, когда губы ищут таких же объятий, когда жизнь тебе без милого не в жизнь! Ревность разве ведома тебе? Злая тоска-разлучница разве грызет твою грудь? Разве гложет сердце твое месть-ехидница? Ах, девушка, девушка, ничего-то этого тебе не ведомо!
