В опустевшем доме де Гевары остались лишь две обитательницы, две старушки, точнее, старая женщина и женщина, состарившаяся раньше времени, Инесилья и донья Анна, служанка и госпожа. И лишь две комнаты в проклятом доме имели жилой вид: спальня доньи Анны и примыкавшая к ней маленькая комнатка Инесильи. Изо всех других помещений приемщики инквизиции вынесли и продали все более или менее ценное.
Бартоломе завернул сюда вечером, по пути из трибунала домой. Он прошел двор, поднялся по парадной лестнице, миновал анфиладу комнат, нигде не встретив ни одного живого существа. Замки никто не запирал, впрочем, тащить отсюда все равно было уже нечего.
Лишь тусклая полоска света, выбивавшаяся в щель между косяком и неплотно прикрытой дверью, указала ему, что одна из комнат обитаема.
Он постучал.
— Войдите, — ответил негромкий голос.
Донья Анна сидела, держа на коленях молитвенник. На маленьком столике оплывал огарок свечи, именно этот мерцающий свет и заметил Бартоломе. Но и этот слабый источник света грозил вот-вот потухнуть. И Бартоломе невольно пришло в голову, что эта увядшая женщина у догорающей свечи ждет, когда погаснет ее жизнь, ждет спокойно, бестрепетно, без слез и жалоб, и тлеющий в этом иссохшем теле огонек жизни ничуть не ярче маленькой искорки. Донья Анна слишком устала, чтобы сопротивляться смерти, и слишком много страдала, чтобы сохранить надежду на лучшее. Избавление пришло к ней слишком поздно.
— Прошу прощения, — сказал Бартоломе, — но я вынужден вновь побеспокоить вас.
При появлении инквизитора донья Анна не выказала ни радости, ни недовольства. Она привыкла принимать со стоическим терпением все, что бы ни послала ей судьба.
— Как странно, — вздохнула она, — что я еще кому-то нужна, пусть даже в качестве свидетельницы…
— Не думайте, что это допрос, это просто разговор. Я прошу вас мысленно обратиться к прошлому, вспомнить вашу юность, вспомнить всю вашу жизнь с доном Фернандо, вспомнить до мелочей, шаг за шагом, год за годом, час за часом. Поверьте, для меня это очень важно… Но если воспоминания мучительны для вас, скажите, и я тотчас уйду.
— У меня нет ничего, кроме воспоминаний, — возразила она. — Воспоминания — единственное, чем я еще могу поделиться… Но они слишком мрачны, чтобы я осмелилась кому-нибудь предложить их… Если они нужны вам, что ж, возьмите!
— Дочь моя, расскажите о вашем знакомстве с де Геварой.
— Знакомство? — переспросила донья Анна. — Но между собой были знакомы еще наши родители… Они-то и договорились о предстоящем браке, когда я и Фернандо были еще детьми. Мне с юных лет говорили, что я невеста дона Фернандо.
— А вы не возражали?
— Разве я могла возражать? Мне никогда не пришло бы в голову, что можно ослушаться отца и мать… К тому же, тогда я была маленькой, неопытной девочкой… Фернандо даже мне нравился… Я была так наивна! И он мне казался таким же искренним и простодушным, какой была я сама, и даже… немного глупеньким, — донья Анна грустно, еле заметно улыбнулась. — Он говорил, что любит меня, а я, дурочка, верила этому! Кто бы мог представить, что все так изменится!
— Если я правильно понял, дон Фернандо также не имел ничего против этого брака?
— Он уверял, что в день, когда мы поженимся, на свете не будет человека, счастливее его… Тогда я думала, что и в самом деле любима… Увы, все оказалось не так!
— Дон Фернандо думал не только о любви?
— Да. Де Гевара не уступят в родовитости знатнейшим фамилиям Испании, что же касается их состояния, то здесь дело обстояло не так благополучно… На королевской службе они не столько приобрели, сколько потеряли, ведь вознаграждается не верность и преданность, а лесть и низкопоклонство. Верой и правдой служа королю, отец дона Фернандо не приобрел ничего, кроме расстроенного здоровья… Брак, на который рассчитывала семья де Гевара, существенно поправил бы их дела. А сейчас, увы, и от моего, и от их состояния не осталось и следа… Страшно представить, на что ушли мои деньги! На богомерзкие опыты… Дон Фернандо пустил их по ветру, обратил их в дым в прямом смысле этого слова… Какие только снадобья не сжег он в своих тиглях в поисках философского камня или еще чего-нибудь в этом роде… Наши фамильные драгоценности пошли, должно быть, на приобретение рога единорога, молока или слюны еще какого-нибудь чудовища…
— Донья Анна, — мягко остановил ее Бартоломе, — вернемся к истории семьи де Гевара. У дона Фернандо был брат, не так ли?
— Да. Лоренсо, младший брат. В родной семье он казался скорее пасынком, чем сыном… Прежде всего, как младший сын, он не получал решительно ничего, так как земли сеньоров де Гевара, пусть и не слишком большие, должны были целиком перейти к дону Фернандо… Что оставалось Лоренсо? Флот, армия или монашество… О чем думал Лоренсо, этот одинокий, нелюдимый, несчастный волчонок, этого никто не мог бы сказать… А теперь это не имеет никакого значения.
— Они были похожи? — с содроганием спросил Бартоломе.
— Что?
— Братья походили друг на друга?
— Да, очень. Их даже путали… те, кто не был с ними близко знаком. Но их сходство было лишь внешним. Стоило им заговорить, как сразу становилось ясно, кто есть кто… Насколько Фернандо казался наивным и добрым, настолько же Лоренсо — злым и завистливым. Яд, как будто, так и капал у него с языка… Словно в этом соколином гнезде внезапно вылупился аспид… Дон Фернандо большую часть времени проводил на охоте… Кажется, единственное, в чем он тогда по-настоящему разбирался, это собаки, лошади и ловчие птицы… У него было много друзей, таких же, как он, охотников, а его дурные наклонности тогда еще не успели проявиться… Дон Лоренсо всегда держался особняком. Таким он мне и запомнился: озлобленным, замкнутым… Кто бы мог подумать, что со временем природа возьмет свое, и Фернандо станет так похож на своего младшего брата!
— Что же произошло с доном Лоренсо?
— Кто знает! Однажды он исчез… А потом на берегу нашли его труп.
— Вы его видели?
— О нет, нет! Разве тогда я, семнадцатилетняя девчонка, осмелилась бы взглянуть на утопленника?!
— Так он утонул?
— Скорее всего, — кивнула она, — по всей видимости, волны выбросили его тело на берег, а потом этот обезображенный труп нашли рыбаки…
— Дочь моя, — осторожно поинтересовался Бартоломе, — вы уверены, что этот труп… был трупом дона Лоренсо?
— Без сомнения.
— Почему?
— Если в этом не усомнились ни отец, ни мать, ни брат, то как же могла сомневаться я?
— На чем же основывалась их уверенность?
— Святой отец, никаких сомнений просто не существовало! Это был дон Лоренсо… потому что это был дон Лоренсо!
— Но ведь вы сами сказали, что утопленник был неузнаваем!
— Тем не менее, его сразу же опознали… по одежде…
— Словно его наряд не пострадал!
— Я слышала, на его камзоле были серебряные пуговицы… Конечно, рыбы… или рыбаки их поотрывали, но две штуки все-таки чудом сохранились. И, самое главное, его узнали по ладанке, которую дон Лоренсо, не снимая, носил на шее…
— Конечно, — еле заметно усмехнулся Бартоломе, — все это неопровержимо доказывает, что погибшим был именно дон Лоренсо!
— Стыдно признаться, — продолжала донья Анна, — но смерть дона Лоренсо ненадолго опечалила живых… Брат недолюбливал его, и даже мать с отцом как будто утешились и сосредоточили всю любовь на оставшемся сыне… К несчастью, им тоже недолго оставалось жить… Старик очень страдал от ран, полученных еще в молодости… Его смерть стала роковым ударом для матери… Вот и все… Остальное вы знаете, — грустно вздохнула она.
Бартоломе поблагодарил донью Анну и вышел на темную улицу. Какая-то светлая тень метнулась у него из-под ног. Бартоломе присмотрелся: это был тощий, белый пес.
— Да ведь это же Цербер! — невольно воскликнул Бартоломе. — Цербер! Цербер!
Пес насторожился.
— Цербер, Цербер! — обрадовался инквизитор. — Черт возьми, ты и в самом деле Цербер! Должно быть, ты ищешь хозяина. Его здесь больше нет. Пойдем со мной, адский пес!
Бартоломе поманил собаку. Цербер последовал за ним, но не рискнул приблизиться на расстояние вытянутой руки…
Так они дошли до ближайшей таверны, окна которой были ярко освещены. Несмотря на аппетитные запахи, доносившиеся из трактира, войти внутрь пес не отважился. Очевидно, за свою недолгую бродячую жизнь, ему уже пришлось испытать на собственной шкуре человеческую несправедливость. Цербер только принюхивался, задрав вверх грустную морду.
Бартоломе толкнул дверь и с порога крикнул трактирщика. Он даже на миг боялся выпустить Цербера из вида. Хозяин трактира пожал плечами, подивился странному требованию монаха-доминиканца, но, по его просьбе, вынес на улицу жирную жареную курицу.
Бартоломе бросил Церберу крылышко.
