И подумалось: не такой он черствый.
В четырнадцатой стояло всего три койки и лежали две женщины.
Лена металась в бреду, чтобы она не вырвала иглы из вен, ей привязали руки бинтами к койке, но все равно приходилось дежурить.
Ее жаркий шепот сводил с ума соседок.
— Дети… что вы делаете… остановитесь… уходите, уходите!… Не жгите…. Там же дети…. Дети там…. Дети…. Стреляй, стреляй, ну!… Уходи, Саша!…Коля… Дети… уводите детей…. Уводите… убьют…сожгут…Передать… лейтенант!…. Ноль шестому…. Ноль шестому!… Сожгут… бегите… быстрее, быстрее!
Светлана села, уставилась на соседку, Машу Ромашину:
— Не могу больше. Такое чувство, что детей жгут.
— Бредит.
В палату заглянул полковник, проверил капельницу, пульс:
— Лейтенант Ромашина, на перевязку, — бросил и вышел. Следом Сима просеменила, села у горячечной на табурет.
Маша, тяжело опираясь на костыль, двинулась в перевязочную, Света к Серафиме повернулась:
— Зовут хоть ее как? — кивнула на новенькую.
Девочка плечиками пожала.
— А лет?
Тот же ответ. Женщина озадачилась:
— Это как, Сима?
— Так откуда ж я знаю, тетечка Света, — шмыгнула носом малявка. — В истории ни звания, ни названия. Знаю только что она разведчица и фрицы ее пытали, — с предыханием, округлив глазенки, сообщила девочка.
Света бы посмеялась над глупой, да новенькая плоха была и такое в бреду говорила, что невольно верилось словам санитарки.
Лену колотило, выгибало. Она рвалась из пут и кричала, не осознавая, что хрипит и только. Она рвалась в бой, жала на гашетку автомата и видела, как падают фрицы. Она бежала по полю к Николаю и видела, как расцветает воронка, забирая его себе. И кричала от возмущения, кричала от отчаянья, видя, как горит амбар с людьми: стариками, детьми, женщинами. Стонала и пыталась остановить выстрел Игоря и все звала Надю.
Ей было страшно одной и она плакала.
Ей было горько бродить по сожженному полю и звать, звать хоть кого-то живого, и видеть воронки, обгоревшие лица, что пеплом вздымались в серое от дыма небо, а вместо облаков летели черные самолеты со свастикой на крыльях.
— Третьи сутки. Улучшения нет, — сухо сообщила Галина Яну на осмотре.
И не могло пока быть. Организм истощен, очаг инфекции огромен.
Банга смотрел на заостренное лицо, впалые синяки глазниц под глазами девушки и делал вид, что слушает пульс.
Потрескавшиеся от жара губы шептали слишком страшное для него и, врач все силился понять, кто она, этот ребенок, попавший под маховик войны. Как это случилось? Как всегда? Как попадают дети — полка? Но для этого она взрослая. Сколько ей вообще лет? Виски с сединой и на вид лет двадцать пять, а то и больше, но отчего-то он уверен — много меньше.
К детям у Яна было особое отношение. Он не просто жалел их — душой болел.
Пацанята со взрослыми взглядами вызывали у него отчаянную тоску и желание хоть что-то сделать, чтобы вернуть детям пору детства. Пусть на миг, на секунду увидеть естественную для мальчишки задорную, хитрющую улыбку, узнать о шалости, увидеть радость от кусочка сахара или оловянного солдатика и смотреть, как они играют, а не сидят как взрослые на лавке, курят и говорят с солдатами, повидавшими и до войны, наравне.
Больно, когда калечат тело ребенка, вдвойне больнее что калечат и психику.
И уж совсем невыносимо, когда калечат девочек. Ведь именно им суждено когда-то стать матерями, подарить свету ребенка. И именно у них психика еще более ранимая и восприимчивая.
Впрочем, только ли в этом было дело?
Ян встал:
— Продолжайте капать, — бросил Галине и вышел. Женщина лишь головой качнула, уверенная, что положительного эффекта не будет, а вот ухудшение уже на лицо — от девушки тень осталась.
Банга вышел на улицу, сел на скамейку зябко передернув плечами и молча подал мальчику, сыну полка, попавшему к ним в госпиталь, оловянного солдатика.
— Спасибо, — заулыбался тот с восторгом.
— Рука как? — кивнул на правую руку в гипсе.
— Да чего, товарищ полковник, ничтяк.
— Хорошо, — потрепал его по вихрам. — Беги в отделение, холодно здесь.
— Да я… — замялся игрушку рассматривая.
— Покурить? Не выйдет. Как врач предупреждаю — будешь курить, так и останешься маленьким.
Паренек поставил солдатика на скамейку и глянул на врача серьезно, по — взрослому:
— Это неважно, важно чтобы мы фашиста погнали.
Яну ответить было нечего.
Мальчик слез с лавки и забрав подарок мужчины, вразвалочку пошел в здание.
Ян проводил его задумчивым взглядом и закурил.
У него было трое сыновей. Старший, Юрий, был врачом и работал в одном из Уральских госпиталей, средний сын, Владислав, погиб еще в марте сорок второго, младший работал в Штабе при брате Банги — Артуре. Они были взрослыми, но их игрушки пригодились маленьким. Ян раздаривал их мальчикам и все надеялся, что это превратит детей в настоящих детей.
Он сам не знал, отчего его грызет тоска по детям. Может, оттого что растил он сыновей один? Может, вина за гибель жены ела? И он пытался, уделяя максимум внимания сыновьям, как-то ее загладить?
Он вообще очень любил детей и ненавидел политику, но был вовлечен в нее, добывал сведения в Прибалтике, а семья была как прикрытие. Но в один момент он понял, что рискует неоправданно, рискует ничего не ведающей Мартой, сыновьями. Понял, когда родилась дочь.
Но было поздно — он ушел и вытащил детей, а Марта и девочка сгинули. Они заплатили за игры отца и мужа в политику. И цена была неоправданной. После он решительно отодвинулся от всех этих дел, наотрез отказавшись от деятельности шпиона. Он стал очень хорошим врачом, стал спасать жизни, хоть для своей совести компенсируя отобранные.
Но Ян не был всесильным, и это огорчало больше всего.
Девушка из четырнадцатой палаты тревожила. Улучшения не было, как бы он не хотел ее вытащить, она по-прежнему горела и таяла. Он понимал, что, скорее всего летальный исход неизбежен, и это его уже раздражало.
Люди не должны умирать, а уж дети подавно. Неправильно когда гибнут невинные, ничего, по сути, не увидавшее, не узнавшие в жизни. С этим нужно что-то делать, с этим необходимо бороться.
Но как?
За свою практику Ян понял одно: мало твоего желания, мало опыта и знаний. Есть кто-то неведомый, кто отвечает за вопрос жизни и смерти, и его не переиграть.
Прошли еще сутки и жар начал спадать.
Мужчина слушал сердце девушки и почувствовал ее взгляд.
Лена открыла тяжелые веки и смотрела на мужчину до странности знакомого и все же незнакомого. Довольно крупный, с сединой у висков, внимательный, цепкий взгляд. И в белом халате.
В белом? Врач?
— Вы меня слышите?
Мягкий баритон подкупал, будил желание понять, кому принадлежит. Что-то знакомое в интонации голоса, но что?
Лена щурила глаза на мужчину. Вопросы доходили с опозданием.
— Если вы меня слышите, закройте глаза.
— Слышу, — прошептала.
— Хорошо, — улыбнулся тепло.
Чего улыбается? — поморщилась Лена.
— Как вас зовут?
Меня? — закрыла глаза.
— Лена…
— Как ваша фамилия?
Что он пристал? Зачем? Кто он?
А кто она?
Фамилия? Какая у нее фамилия? Как у Коли…
— Санина… Вы кто? — приоткрыла опять глаза. Голос тихий еле слышный, но Ян услышал.
— Полковник медицинской службы, Ян Артурович, ваш врач. Вы серьезно ранены. Вы помните что-нибудь?
Девушка лежала и смотрела на него хмуро и недоверчиво.
— Ян… другой… — прошептала, засыпая.
Банга посмотрел на женщину, стоящую за его спиной.
— Продолжайте капать, Галина Сергеевна. Дозировка прежняя.
— Ян Артурович, что будем делать с осколками?
— Ничего. Извлекать их сейчас убийственно. Капайте, Галина Сергеевна. Дальше посмотрим.
На следующий день Яну на стол легли документы на раненную: Санина Елена Владимировна, двадцать пятый год рождения, первого марта присвоено звание лейтенанта и Героя Советского Союза. А место службы — прочерк.
— Вы уверены? — уставился на особиста, привезшего документы.
— Пчела?
— В графе было написано "Пчела", — согласился.
— Значит она, — отдал честь и вышел.
Банга проводил его растерянным взглядом и задумчиво уставился на документы: Герой Советского Союза? Эта девочка?
Галина Сергеевна в дверь заглянула:
— Извините, Ян Артурович, можно?
— Да, заходите. Что у вас?
— Ян Артурович, я о Саниной поговорить — что будем делать с осколками?
— Ничего.
Женщина непонимающе уставилась на него:
— Их нужно удалять.
Ян долго рассматривал женщину не понимая, как она не понимает элементарного. Неопытная? Допустим.
— Галина Сергеевна, у Саниной сепсис, тяжелейшее состояние, раневая поверхность составляет более тридцати процентов. Вы хотите ее убить на операционном столе?
