— Так уж тут, друже, по моему разумению, порядка ждать не приходится. Каждый свой интерес соблюдать потщится. А на месте у него и корни поглубже, и ветки с другими деревьями сплетены пошире, пораскидистее.
— Если только на совесть человеческую да на разум положиться.
— Ой ли, друже! Такие сказки ты братцу своему Василью Васильевичу оставь. Он пиит, ему сочинительство к лицу, а тебе-то, человеку здравомыслящему, негоже.
— Сам чувствую, недомыслили французы. С духовенством тоже неладно у них получилось. Собственность у церкви, как и у короля, отобрали, десятину церковную отменили, священников на казенное жалованье перевели. Со всем те согласились, а как до выборов дело дошло, восстали.
— Каких выборов? Священников?
— То-то и оно — чтобы их тоже население выбирало. И приходских, и отдельно даже епископов. Вероисповедания все в правах сравняли. Вот из прихожан одни на все согласились, другие вместе с пастырями своими духовными в раскол ушли. Что наши староверы с Никоном.
— И кто же все это в жизнь проводить стал? Учредительное собрание, как только король Конституцию подписал, распустили, сколько понимаю.
— Распустили. А вместо него Законодательное собрание ввели, в которое одних новых людей набрали. Только от них, сам понимаешь, прок невелик: ни тебе опыта, ни умения. На словах, может, одно и то же исповедуют, а как за дело взяться, не знают и знать не могут. Иными словами, в эмпиреях летают. Да и где ты на местах стольких единомышленников отыщешь. Охотников власть захватить множество, а на общее дело потрудить — таких нет.
— Больше всего меня избирательный ценз смущает. Ведь это едва не половина народа власти никакой получить не сможет. Сколько кто налогов платит! Так это же государство для одних богатых получается. Неужто этого никто не уразумел?
— Да, без денег у них получилось ни-ни. А тут еще учредительное собрание для покрытия государственного долга почло за благо секуляризированные церковные владения распродать. Те же буржуа их и порасхватали. Выходит, еще богаче стали.
— Нескладно, куда как нескладно.
— А оттого и нескладно, что гладко было на бумаге, да забыли про овраги. С народа начинать надо было — они же с денег начали. И то еще посуди. Всех в правах на словах сравняли, всех обязали гражданами называть. Положим, цехи тоже отменили, свободу промышленности объявили, а какие-нибудь новые корпорации организовывать запретили.
— Выходит, чья власть, то и право.
— Видно, так уж в нашем грешном мире положено.
Петербург. Зимний дворец. Кабинет императрицы. Екатерина II, П. А. Зубов, А. В. Храповицкий.
— Ваше величество, неужели опять вместо того чтобы заниматься подлинно государственными проектами, вы собираетесь возиться с вашими мартинистами! Мне кажется, вам изменяет чувство масштаба.
— Все не так просто, мой друг. Ты не угадываешь в их действиях отголоски парижских событий? А ведь они несомненно есть. И нам надо как можно скорее уничтожить ту почву, на которой эти семена зла могли бы расцвести.
— Почва в виде одного загнанного в нищую деревушку поручика?
— Ты напрасно так легкомысленно отмахиваешься от Новикова. Его влияние по-настоящему велико. Он производит брожение в умах простонародья, а это само по себе крайне опасно.
— Тогда в чем же дело? Арестуйте вашего отставного поручика. Казните его, наконец. Спрячьте в крепость, но кончайте же эту возню. Ваши обыски в московских книжных лавках наделали далеко не так много шума, а главное — не нагнали на москвичей благодетельного с вашей точки зрения страха. Советник Московской уголовной палаты ко всеобщему стыду не обнаружил в Богом забытой деревеньке никакой типографии, хотя вы на это и рассчитывали. Тогда им следовало захватить эту типографию с собой. Надо же действовать быстро и решительно, а не через час по чайной ложке. Этим можно только рассмешить и свой двор, и всю Европу. Откуда у вас, ваше величество, такая привязанность к этому Новикову?
— Но неужели ты не понимаешь, друг мой, что за этим стоят происки Малого двора!
— Вы так считаете? А мне думается, гораздо большее значение имеет благотворительная деятельность поручика. Она действительно колет глаза вашим придворным, да, впрочем, и самой императрице. Не хотите ли знать, как звучит сочинение Новикова о голоде в России? Могу его вам прочесть — оно не так велико, но достаточно выразительно.
— Откуда оно у тебя?
— Неужели вы думаете, что я назову вам имена, чтобы вы превратили меня в глазах общества в доносчика и агента вашего господина Шешковского! У меня достаточно добрых знакомых, скажем так, из литературных кругов. Они постоянно бывают в моем доме. Мы многое обсуждаем так, как нам представляется правильным и нужным.
— Но подумай сам, в какие мартинистские бездны ты можешь окунуться и как можешь сыграть на руку Малому двору! Голод в России! Надо же додуматься до такого абсурда. За всю свою поездку в Тавриду — а это не ближний путь — я не видела ни одного человека в лохмотьях и рубище. Ни одного.
— И все же можно мне ознакомить вас с сочинением Новикова? «Всякий, у кого есть дети, не может равнодушно отнестись к известию о том, что огромное число несчастных малюток умирает на груди своих матерей. Я видел исхудалые бледные личики, воспаленные глаза, полные слез и мольбы о помощи, тонкие, высохшие ручонки, протянутые к каждому встречному с просьбой о корке черного хлеба черствого, — я все это видел собственными глазами и никогда не забуду этих вопиющих картин народного бедствия. Целые тысячи людей едят древесную кору, умирают от истощения. Если бы кто поехал сейчас в глухую деревню, в нищенскую хату, у него сердце содрогнулось бы при виде целых куч полуживых крестьян, голодных и холодных. Он не мог бы ни есть, ни пить, ни спать спокойно до тех пор, пока не осушил бы хоть одной слезы, не утолил бы лютого голода хоть одного несчастного, пока не прикрыл бы хоть одного нагого».
— У меня нет слов! Это же пасквиль, истинный пасквиль! И только Прозоровский не хочет этого понять и довести дело до конца.
— Думаю, мне понятна политика московского главнокомандующего.
— Понятна, мой друг? Так в чем же она заключается?
— Князь не хочет недовольства во вверенном ему городе, а недовольство возникнет, несмотря на все предусмотренные вами, ваше величество, меры, непременно. Именно поэтому Олсуфьев, этот советник Уголовной палаты, не решился везти Новикова в Москву. Тот слишком слаб и потому мог бы скончаться в дороге.
— Вам нечего добавить, Храповицкий? Вы не имеете никаких новых сведений?
— Я хотел сообщить вам, ваша величество, что Прозоровский направил в новиковскую деревню майора с двенадцатью гусарами, которые и доставили Новикова в Москву.
— Живым и, как окажется, здоровым!
— Живым — это действительно так, но о здоровье говорить не приходится. Новиков всю дорогу впадал в обморочное состояние, так что его каждый раз с превеликим трудом приводили в чувство.
— В вашем голосе тоже звучит сочувствие или я ошибаюсь, Храповицкий?
— Ваше величество, мне никто не давал права оценивать побуждения и поступки моей монархини.
— Ах, так! Где же сейчас находится сей мартинист?
— Князь Прозоровский докладывает, что в Москве, в Тайном приказе у Мясницких ворот.
— И что дальше?
— Князь сам решил допросить арестованного, но никаких физических мер применять к нему не стал из-за его крайней слабости. Впрочем, он подчеркивает, что словесных угроз с его стороны было предостаточно.
— Результат? В чем признался Новиков?
— Ни в чем.
— Посадить его на хлеб и воду. Или того лучше — на одну воду!
— Ваше величество, он и так отказался от приема всякой пищи.
— Что?! Значит, без Шешковского не обойтись. Пусть везут Новикова сюда, в крепость. Живого. Или мертвого. Это уже не имеет значения.
Петербург. Зимний дворец. Екатерина II, А. С. Протасова.
— Вот и дожила ты, Анна Степановна, до новой свадебки. Пестовала, пестовала пятерых своих красавиц, пора их и в белый свет выпускать. Рада ли?
— По совести, государыня, сама не знаю.
— Это как тебя, клуша-наседка, понимать? Товар-то у тебя такой на руках: оглянуться не успеешь, вянуть начнет.
— Молода Катюша, куда как молода. Пятнадцать лет — куда тут своим семейством обзаводиться. Да и жених…
— Вот те раз, и жених, оказывается, тетушке не потрафил.
— Так ведь на одиннадцать лет старше.
— Что за беда. Человек умнейший, образованнейший. При Малом дворе даже великокняжескую пару растормошить умеет. Уж Павлу Петровичу угодить — дело немыслимое, а Федору Васильевичу Ростопчину удается. За границей с детства много путешествовал, лекции в Лейденском университете слушал. А уж говорить как умеет!
