— Вѣстимо, сами.
— Не дадутъ, такъ сами! — рявкнули повсюду и трезвые, и пьяные голоса.
Толпа колыхнулась еще разъ, еще сильнѣе и гульливѣе… передніе ряды вломились въ кабакъ, и черезъ нѣсколько минутъ все уже затрещало въ домѣ: два-три человѣка валялись на полу и на крыльцѣ, избитые до полусмерти. Большой кабакъ былъ живо разбитъ, замки и двери подвала сорваны, и уже не стаканы, а ведра и бочки появились на свѣтъ Божій.
Весело, съ гиками и съ пѣснями выкачивалъ народъ бочки на улицу, ставилъ стойкомъ, сшибалъ макушки и распивалъ вино чѣмъ попало, пригоршнями, черепками и шапками. Половина пролитая грязнила улицы, а половина, все-таки, выпивалась, и скоро у кабака былъ уже не веселящійся, а ошаоѣлый народъ.
Что случилось у Вознесенскихъ воротъ, буквально повторилось во многихъ кабакахъ, гдѣ цѣловальники, будто бы получившіе отъ Носова деньги, не хотѣли даромъ угощать народъ.
Скоро среди темноты душной лѣтней ночи городъ начиналъ принимать дикій, угрожающій видъ. Сами виновники этого самодѣльнаго праздника въ будни, тѣ, у которыхъ въ домѣ были обвѣнчанные молодые, начинали уже припирать ворота и тушить огонь. Многіе астраханцы, знавшіе хорошо норовъ своего родного города, чуяли, что надвигается буря, — буря хуже тѣхъ, что бываютъ на сосѣдѣ Каспіи.
— Давай Богъ, чтобы ночь прошла безъ бѣды.
Надежда была напрасная. Буря росла и не сама собой, а раздуваемая невидимой рукой, которой чаялось получить отъ бури этой талантъ и счастіе.
Въ Шипиловой слободѣ около двухъ кабаковъ не самъ народъ разбилъ двери, повытаскалъ бочки на улицу, а самъ хозяинъ приказалъ ихъ выкатить. Невидимая рука точно также во многихъ кабакахъ города не только безъ буйства выкачивала бочки, а даже раздавала ковши и шкалики. У этихъ кабаковъ тщательно только оберегали вино, чтобы зря не поливать улицы, а пить сколько въ душу влѣзетъ.
На дворѣ дома Носова тоже временно открылся кабакъ, тоже стояли бочки и тоже слышалось:
— Милости просимъ. На здравіе.
Дѣло шло къ полуночи, а городъ все еще гудѣлъ, на улицахъ все еще шатались кучки совсѣмъ опьянѣлаго народа. Во многихъ кабакахъ уже не оставалось ни капли вина. Гдѣ и не пролили ничего, то все-таки было сухо.
Вдругъ среди полной тьмы южной ночи у одного изъ кабаковъ Шипиловой слободы раздался отчаянный кривъ какогото молодца.
— Помилосердуйте, православные, заступитесь! Только что повѣнчался, жену отняли, въ кремль потащили къ нѣмцамъ.
— Какъ потащили? Какіе нѣмцы?
Черезъ нѣсколько мгновеній по всей улицѣ уже перепрыгивало изъ одной пьяной головы въ другую, что обозъ съ нѣмцами пришелъ. Всѣхъ ихъ уже размѣстили по разнымъ домамъ кремля у начальства, до завтрашняго утра. Завтра ихъ всѣхъ размѣстятъ по городу, поженивъ вновь на тѣхъ самыхъ дѣвицахъ, которыхъ вѣнчали сегодня. Всѣхъ вновь повѣнчанныхъ дѣвицъ указано за ночь поспѣшить отобрать у молодыхъ мужей, чтобы завтра утромъ на базарѣ водить на свейскій манеръ, съ треугольными вѣнцами, вокругъ корыта.
Изъ одной слободы по всѣмъ слободамъ, отъ одного кабака по всѣмъ остальнымъ и по всему городу, по всей до ризъ положенія пьяной толпѣ вѣсть о прибытіи обоза ударила какъ молнія. Вѣсть эта не обѣжала городъ, а какъ-то сразу повторилась и сказалась вездѣ, во всѣхъ закоулкахъ. Если во многихъ слободахъ и дворахъ на это извѣстіе отвѣчали только охами и вздохами и затѣмъ убирались спать, то въ Шипиловой слободѣ загудѣли раскаты грома.
— Не выдавай, ребята, помогите православные! — кричалъ самъ посадскій Носовъ, стоя на пустой бочкѣ среди толпы:- пойдемъ въ кремль, отобьемъ захваченныхъ молодухъ и отдуемъ здорово всѣхъ гостей обозныхъ!
— Да правда-ль то? Пришелъ-ли обозъ?.. — робко слышалось кой-гдѣ:- не враки ли все?..
— Нѣтъ, не враки… У самыхъ воротъ дома Носова воетъ дѣвка, прозвищемъ Тють… Она сейчасъ силкомъ ушла, вырвалась отъ нѣмцевъ…
— Вали, ребята, вали на сломъ! — отозвалась толпа.
— Какіе враки! Вотъ дѣвка Тють сама видѣла ихъ. Вали!..
И среди темноты густая, но небольшая толпа, сотни въ три, неудержимо лихо метнулась по направленію къ кремлю и Пречистенскимъ воротамъ. По дорогѣ толпа все увеличивалась и продолжала двигаться, выкрикивая:
— Вали! Помогите! Не выдавай! Молодухъ отнимаютъ! Нѣмцы здѣсь! Нѣмцевъ на расправу! Дѣвку Тютьку сейчасъ зарѣзали. Какую? Какую нѣмцы зарѣзали! Подавай Тютьку на расправу. Вали!
Въ самыхъ Пречистенскихъ воротахъ, очевидно, уже ожидали рьяныхъ и пьяныхъ гостей. Ворота были заперты, и нѣсколько солдатъ съ караульнымъ офицеромъ Варваци оберегали маленькую боковую дверку. Но хитрый грекъ тотчасъ смекнулъ, что тутъ смертью пахнетъ, и распорядился такъ ловко, что бравый офицеръ, которому выпала на долю эта роковая случайность, — первому выдержать натискъ бунтарей, — былъ молодой Палаузовъ. Онъ выступилъ впередъ и холодно, твердо пригрозилъ оружіемъ.
— Иди, проспись, ребята. Кто сунется, ляжетъ у меня тутъ до второго пришествія.
Во многихъ рядахъ толпы стали раздаваться голоса, совѣтовавшіе взять обходомъ и итти въ другія ворота.
— А то брось, братцы, доутрева!
— Теперь ночь. Нешто ночью повадливо… Заутро.
— А Тють… ребята, все враки! Я ее, подлую, знаю…
— Кого тутъ роба одолѣла! — крикнулъ голосъ Партанова:- заутро полгорода въ яму сядетъ за разбитые кабаки. Олухи!
— Вали, небось, налегай. Приперлись ужъ мучители, испужались!
— Ломай, напри! — крикнулъ вдругъ повелительно и грозно самъ Грохъ.
И, вѣроятно, кой-кто въ переднихъ рядахъ прибѣжалъ къ кремлю не съ пустыми руками. Зазвенѣли бердыши, застучали топоры, завязалась драка оружіемъ. Еслибы было свѣтло, то теперь въ самыхъ кремлевскихъ воротахъ засверкали бы и заблестѣли эти бердыши, топоры и ножи. Несчастный Палаузовъ и горсть караульныхъ солдатъ защищались упорно и отчаянно, но быстро и легко перебитые повалились всѣ по очереди на землю. Скоро трупы были уже передавлены и перетоптаны сѣрой волной, хлынувшей чрезъ нихъ и ворвавшейся въ кремль, по сорваннымъ и разбитымъ Пречистенскимъ воротамъ. Первая капля крови опьянила пуще цѣлыхъ ведеръ выпитаго вина.
— Подавай нѣмцевъ! — гремѣла уже остервенившаяся толпа, врываясь въ кремль.
Но впереди еще громче кричалъ голосъ уже совсѣмъ другое слово:
— Подавай воеводу! Подавай мучителей!
И задніе ряды повторяли съ тѣмъ же остервенѣніемъ:
— Подавай мучителя! Воеводова нѣмца давай! Кровопивцу Тютьку подавай!
Когда Пречистенскія ворота были сорваны и не очень большая толпа ворвалась въ кремль, то сразу, мгновенно стала рости и быстро превратилась въ бушующее море. Всѣхъ, что прибѣжали ради любопытства поглазѣть и позѣвать, теперь нежданно негаданно взмыло и, подхвативъ, тоже понесло въ волнахъ сѣраго гудящаго моря людского. Изрѣдка еще выкрикивали отдѣльные голоса:
— Подавай нѣмцевъ!
Но все это море, казалось, забыло или не знало этого перваго возгласа. Коноводы искали и требовали.
— Воеводу! Воеводу!
— Мучителей всѣхъ! Гонителей вѣры истинной!
Домъ воеводскаго правленія былъ давно окруженъ. Сотни двѣ, но не пьяныхъ, а вполнѣ трезвыхъ людей, рвались черезъ сломанныя и разбитыя двери внутрь дома воеводы. Скоро всѣ горницы были обшарены, все переломано и перебито, нѣсколько стрѣльцовъ и одинъ калмыченокъ исколочены въ мертвую. Всей Астрахани извѣстный поддьякъ Копыловъ, связанный веревками по рукамъ, уже былъ вытащенъ на крыльцо подъ стражей двухъ стрѣльцовъ изъ своихъ.
Одинъ изъ бунтовщиковъ, стрѣлецъ Быковъ, кричалъ связанному, дрожащему и на смерть перепуганному Копылову.
— Что, братъ! На моей улицѣ праздникъ. Я у тебя теперь всѣ косточки перещупаю, всѣ жилки повытяну, всю кожу сниму.
Бѣгающій и шумящій людъ искалъ и уже злобно требовалъ Ржевскаго. Но трусливый и опасливый Тимоѳей Ивановичъ уже давно выбѣжалъ изъ дому и при первыхъ крикахъ въ Пречистенскихъ воротахъ спрятался въ такое мѣсто, гдѣ бы его, по крайней мѣрѣ, до утра никто не могъ найти.
— Несчастненькихъ, братцы, заключенныхъ забыли, — крикнулъ появившійся на крыльцѣ Лучка. — Пойдемъ, разсудимъ виноватыхъ, отворимъ яму и всѣхъ отъ винъ очистимъ сразу. Они за насъ всѣ будутъ. Кто хошь, — за мной! Изъ ямы несчастныхъ выпускать!
— Въ яму, въ яму! — рявкнуло нѣсколько голосовъ.
Лучка спрыгнулъ съ крыльца и пустился къ хорошо знакомой ему двери того ада кромѣшнаго, въ которомъ онъ еще недавно сидѣлъ.
Не сразу подалась желѣзная дверь, отдѣлявшая заключенныхъ отъ улицы. Но у толпы уже давно появились и дубины, и ломы, и топоры. Загудѣла желѣзная дверь на весь кремль, но долго не хотѣла уступать. Кирпичи, въ которыхъ глубоко засѣли петли, уступили вмѣсто нея. Желѣзная дверь гулко, тяжело бухнулась, и ринувшаяся толпа начала орудовать въ полной тьмѣ.
— Не налѣзай! Что лѣзете! — кричали отсюда.
