Варюшка была настолько внѣ себя… такъ кидалась цѣловаться то и дѣло къ отцу, такъ плакала отъ избытка счастья и восторга, что надо было быть совсѣмъ каменному, чтобы не радоваться ея радости. А Климъ Егорычъ былъ упрямый, но добрый человѣкъ. Да вѣдь и дочь-то одна вѣдь! Все ея будетъ.
— Чуть не утопла! — разсуждалъ Ананьевъ. — Да и Затылъ — подлецъ и мошенникъ: за двухъ дѣвокъ заразъ сватался, мою оклеветалъ, а на другой женится самъ. Да и Степанъ парень порядливый и смышленый.
Барчуковъ, ожидавшій поѣздъ съ невѣстой въ церкви, трясся какъ въ лихорадкѣ.
— Только повѣнчаться! — думалъ онъ. — А пойду я, вишь, буянить? Полѣзу на смертоубійство… Душа-то у меня не на прокатъ взятая, а своя…
Наканунѣ воевода, встрѣтившись у Пожарскаго въ гостяхъ съ Дашковымъ, вмѣстѣ съ хозяиномъ толковали о глупствѣ, готовящемся къ утру. Дашковъ посовѣтывалъ воеводѣ принять нѣкоторыя мѣры. Запретить вѣнчаться, конечно, нельзя было, но Дашковъ совѣтывалъ воеводѣ приглядывать за свадебными пированіями. Если, какъ говорили, можетъ набраться до сотни свадебъ и столько же пировъ, кто можетъ предвидѣть, какъ съ ночи человѣкъ тысячи двѣ или три пировавшихъ начнутъ шумѣть подъ хмѣлькомъ.
Въ это утро воевода собирался самъ поѣхать въ городъ, чтобы усовѣщевать обывателей, но кончилъ тѣмъ, что не собрался и послалъ вмѣсто себя полковника Пожарскаго и нѣсколько человѣкъ офицеровъ.
Полковникъ и его помощники поѣхали въ городъ и подъѣзжали къ нѣкоторымъ церквамъ, гдѣ гудѣлъ народъ. Лѣзть въ давку имъ было, конечно, не охота, и они ограничились тѣмъ, что выкрикивали въ толпу съ коней:
— Полно, православные! Чего дурите! Отъ глупаго вранья переполошились! Бросьте!
И каждый посланецъ воеводы получалъ, въ свой чередъ, отъ народа въ отвѣтъ или какое-нибудь крѣпкое слово, или прибаутку. Толкъ и польза отъ объѣзда города начальствомъ были тѣ, что въ нѣкоторыхъ церквахъ при появленіи посланцевъ воеводы начинали только спѣшить всѣ пары поскорѣе вѣнчать. Сталъ ходить слухъ, что начальство хочетъ помѣшать бракосочетаніямъ, и народъ только озлоблялся и кричалъ:
— Небось. Не тронутъ. Не дадимъ…
Пожарскій лично объѣхалъ двѣ-три церкви въ сопровожденіи своего родственника Палаузова, женившагося за день передъ тѣмъ, и еще другого офицера Варваци. У Никольской церкви, гдѣ случайно было наиболѣе свадебныхъ поѣздовъ, первое же слово Пожарскаго было встрѣчено ропотомъ густой толпы народа.
— Нешто мы по своей охотѣ въ храмъ-то побѣжали?
— Нешто мы вольны?
— Это не свадьба, а позорище!
— Со спѣхомъ, на рысяхъ нешто вѣнчаютъ?
— Ваша вина, а не наша. Ваши неправедные порядки народъ полошатъ.
Пожарскій хотѣлъ говорить, но ему не дали сказать ни одного слова. Гулъ выкрикиваній, ругательствъ и прибаутокъ оглушилъ его самого.
— Дурьи головы! — воскликнулъ, наконецъ, полковникъ. — Ужъ коли повѣрили ушами дурацкому слуху, такъ и обождали бы обозъ, чтобы глазами увидѣть.
— А ты обжидалъ? — крикнулъ изъ толпы голосъ и, расталкивая народъ, полѣзъ въ двумъ всадникамъ молодой парень. — Ты, бояринъ, обжидалъ? Ты своего племянника вотъ уже второй день какъ повѣнчалъ! — показалъ онъ на Палаузова.
— Что же я, по-твоему, — отозвался, смѣясь, Пожарскій:- тоже испугался, что его велятъ за нѣмца замужъ выдать?
Народъ притихъ, нѣсколько озадаченный оборотомъ рѣчи; Пожарскій, какъ будто оказывалось, былъ правъ.
— Ты не переставляй словъ, не морочь народъ, — крикнулъ другой голосъ; это былъ стрѣлецъ Быковъ. — Не ты упасалъ родственника, а ты Кисельникову помогалъ дочь упасти, и жениха ему продалъ. И денежки въ тотъ сундучекъ припряталъ, гдѣ наши утянутыя харчевыя денежки у тебя откладываются!..
— Вѣстимо, — загудѣло отовсюду. — Самъ ты повѣнчалъ, а другимъ, вишь, нельзя.
— Уѣзжай лучше, совѣсти въ тебѣ нѣтъ! Уѣзжай! — крикнули со всѣхъ сторонъ.
Пожарскій махнулъ рукой и выместидъ на лошади свою досаду. Шибко треснувъ коня нагайкой, онъ быстро, въ сопровожденіи офицера, повернулъ въ кремль.
— Ну ихъ къ чорту! — заговорилъ онъ. — Пущай дѣлаютъ какъ знаютъ, хоть всѣ завтра начни другъ дружку хоронить заживо. Намъ какое дѣло!
Пока шло вѣнчанье во всѣхъ церквахъ, на улицахъ было шумно, но, видимо, непразднично, невесело, какъ будто у всякаго было чувство, что праздникъ этотъ навязанъ или указанъ начальствомъ.
Въ числѣ другихъ состоявшихся браковъ были и такіе, гдѣ всѣ были недовольны — и родители обѣихъ сторонъ, и женихъ и невѣста. Бракъ выходилъ самый нежелательный, неподходящій, изъ подъ-палки. Если на него согласились обѣ стороны, то въ виду лихихъ обстоятельствъ. Такіе свадебные поѣзды были скорѣе похожи на похоронное шествіе. Во время вѣнчанія обѣ стороны вздыхали, стояли насупившись, а бабы ревѣли какъ на похоронахъ, причитая и поминая властей и лихія времена.
— До чего мы дожили-то? — раздавалось повсюду.
Когда около двухъ часовъ дня поѣзды разъѣхались изъ церкви по дворамъ и во всѣхъ домахъ началось угощенье, то стало, какъ будто, немного веселѣе. У всякаго хозяина сравнительно гостей было немного, потому что многіе отвѣчали на приглашеніе присутствовать словами:
— Не разорваться же мнѣ!
У всякаго было въ городѣ три, четыре свадьбы у родственниковъ, свойственниковъ или пріятелей. Къ виду малочисленности гостей и обильно наготовленныхъ припасовъ для угощенья, хозяева стали, въ силу древняго обычая, зазывать просто прохожихъ и незнакомыхъ отвѣдать хлѣба-соли, выпить малую толику за здоровье молодыхъ.
Черезъ нѣсколько времени вокругъ всѣхъ домовъ, гдѣ были свадьбы, уже набралось много охотниковъ даромъ закусить и выпить.
Въ сумерки весь городъ повеселѣлъ отъ угощенья. Всякому гостю было мало заботы до того, по охотѣ или по неволѣ празднуетъ свадьбу хозяинъ. Нѣкоторые опохмѣлившіеся даромъ, разъ отвѣдавши вина, уже сами на свой счетъ продолжали себя угощать.
Въ вечерню пробѣжалъ слухъ въ народѣ, что во всѣхъ кабакахъ городскихъ посадскій Носовъ угощаетъ народъ на свой счетъ по случаю замужества родственницы.
Сначала такому дикому слуху никто не повѣрилъ. Настолько разума было у астраханцевъ, чтобы понять нелѣпость такой выдумки. Будетъ человѣкъ, хоть и богатый, на свои кровныя денежки поить виномъ всякаго прохожаго, чуть не весь городъ, изъ-за того, что какая-то у него дальняя родственница замужъ вышла! Однако, слухъ все росъ и какъ будто подтверждался и, наконецъ, въ дѣйствительности подтвердился. Не въ одномъ, а въ цѣломъ десяткѣ кабаковъ, на разныхъ улицахъ, всѣмъ являвшимся, кто только пожелаетъ, наливали стаканъ вина, а денегъ не брали, говоря, что это про здоровье посадскаго Носова. Удивленію не было конца.
Когда стало смеркаться, почти вечерѣло, извѣстіе о даровомъ угощеніи успѣло, вѣроятно, обѣжать весь городъ. Если на небѣ темнѣло, то на улицахъ становилось какъ бы еще темнѣе или еще чернѣе. У нѣкоторыхъ кабаковъ уже стояли и напирали черныя тучи народа. У всѣхъ на языкѣ и въ головѣ было одно.
— Сказываютъ, что даромъ вино наливаютъ. Посадскій Носовъ даромъ угощаетъ.
И дѣйствительно, Во многихъ кабакахъ вино лилось рѣкой и даромъ.
Ближе къ кремлю, около Вознесенскихъ воротъ, была такая же темная туча народа и напирала на большой и красивый домъ, гдѣ помѣщался одинъ изъ главныхъ и лучшихъ кабаковъ города. Замѣтное волненіе, говоръ, толки, крики, споры колыхали всю толпу изъ конца въ конецъ. Въ этомъ кабакѣ всякій получалъ положительный и твердый отказъ выдать хоть бы одинъ шкаликъ даромъ.
— За Носова счетъ! — орали голоса въ толпѣ.
— Посадскій Носовъ указалъ! за его счетъ!
Но въ кабакѣ и знать не хотѣли ни Носова, ни его обѣщанья. Шумъ все усиливался, колыханіе ускорялось. Однѣ разумныя головы убѣждали, что это все враки, что не можетъ одинъ посадскій человѣкъ весь городъ угощать за свой счетъ; другіе являлись, какъ свидѣтели, очевидцы, что дѣйствительно Носовъ угощаетъ. Были люди, которые клялись, что уже выпили по два стакана въ разныхъ кабакахъ, и все за счетъ Носова. Въ самый разгаръ недоумѣнья, клятвъ, пересудовъ и споровъ, среди спорящихъ появился молодецъ, и въ темнотѣ немногіе лишь признали въ немъ буяна Лучку Партанова.
— Ребята, — крикнулъ онъ:- что же это за ехидство такое! Посадскій Носовъ во всѣ кабаки съ утра деньги внесъ на угощенье православныхъ. Честные люди за эти деньги угощаютъ, а иные криводушные эти деньги взяли, а вина не даютъ. Давай, братцы, сами за счетъ Носова выпьемъ здѣсь съ десятокъ ведеръ. Давай просить честно, а не дадутъ, мы и сами возьмемъ.
— Вѣстимо, сами.
— Не дадутъ, такъ сами! — рявкнули повсюду и трезвые, и пьяные голоса.
Толпа колыхнулась еще разъ, еще сильнѣе и гульливѣе… передніе ряды вломились въ кабакъ, и черезъ нѣсколько минутъ все уже затрещало въ домѣ: два-три человѣка валялись на полу и на крыльцѣ, избитые до полусмерти. Большой кабакъ былъ живо разбитъ, замки и двери подвала сорваны, и уже не стаканы, а ведра и бочки появились на свѣтъ Божій.
