Голубок не смутился, тихо и ласково посмотрел на Грецина, как смотрят на близкого друга, и, улыбаясь, спросил:
«Ты ведь ценишь Проперция?»
«Да, ценю как поэта», — ответил Помпоний.
«Так вот, у Проперция, — сказал Голубок и, прикрыв глаза, продекламировал, смакуя каждое слово:
Ты посмотри: небеса то луна освещает, то солнце, —
Вот точно так же и мне женщины мало одной.
Пусть же вторая меня согревает в объятиях пылких,
Если у первой себе места я вдруг не найду».
— Так он ответил Помпонию.
Но когда все разошлись, усадил меня напротив себя, схватил меня за руки и принялся объяснять:
«Понимаешь, эти две женщины треплют меня, как два встречных ветра треплют лодку на море! И правда: разные у меня к ним любови. Мелании, помимо всего, я еще и обязан, потому что она сестра моего друга, потому что до меня она была девственной. Альбине же я ничем не обязан, ничего ей не должен, и потому люблю в ней свою свободу, которой с Меланией у меня нет… Видишь ли, Тутик, когда-то я их разделял, Меланию и Альбину. Но теперь они смешались друг с другом и во мне перепутались. Они между собой борются, но я не могу их разнять, потому что не знаю, где кончается одна и начинается другая!
Я сам от этой мучительной и сладкой борьбы раздвоился. Вернее, я так в них запутался и так с ними переплелся, что уже не ведаю, не только на чьей я стороне, но где они и где я… Милый мой Тутик! Я понял теперь, что ни Меланию, ни Альбину я не могу назвать своей Коринной. Но если соединить этих женщин, примирить их в моей душе, то вместе они составят Коринну и Единственную!.. Боги, боги, никто меня не понимает! Но ты ведь меня понимаешь, верный и чуткий мой друг?!» Так он мне объяснял, пылкий и растерянный, страдающий и счастливый.
Две меня треплют любви, как челн — два встречные ветра.
Мчусь то туда, то сюда, — надвое вечно разъят…
— Эти строки попали в одну из его элегий. Но я не дам тебе ее читать. Потому что элегия обращена к Грецину. А он не ему, а мне произнес эти слова. И он мне намного интереснее и возвышеннее рассказывал и объяснял, чем потом изобразил в своей довольно-таки пошлой элегии!
Вардий брезгливо поморщился, обиженно вздохнул и продолжал:
XII. — Одним словом, все стали требовать, а белокурая статуя все более и более оживала. Она тоже потребовала от Голубка, чтобы он бросил Меланию. Вернее, не так. Встав с ложа и ничем не прикрыв безупречную свою красоту, а лишь велев Голубку подать ей зеркало, Альбина, задумчиво себя разглядывая, вдруг предложила: «Установи, мой милый, десятидневный срок и за эти десять дней реши, кого ты действительно любишь и с кем хочешь остаться»… Сомневаюсь, чтобы она сама придумала этот ход. За ним вполне могла скрываться Анхария. Хотя… Эти ожившие статуи иногда на многое бывают способны и часто непредсказуемы в своих поступках. Они ведь не такие, как мы, не до конца люди — наверное, потому, что в костях у них слишком много мрамора, а в крови — бронзы… Короче, потребовала и предложила. И Голубок полетел сначала ко мне — с рассказом, а потом к Мелании — с сообщением.
Он ко всему приготовился. Но не к тому, что уготовила для него Мелания. Узнав о том, что ей назначен испытательный срок, Мелания, струясь своим влажным взглядом, слепя белизной своих щек и сверкая черным шелком волос — они уже понемногу стали отрастать у нее, — Мелания душно и нежно шептала Голубку, обжигая своими объятиями: «Мне нужно только одно от тебя — чтобы ты был счастлив. Со мной или с другой — какая разница? Я для тебя создана богами, для тебя, а не для себя! Вся моя жизнь, прошлая и будущая, не стоит даже атома твоего счастья, твоего покоя. И если с другой женщиной тебе будет счастливее и безмятежнее, чем со мной, ни мгновения не раздумывай — приноси меня в жертву, радостно и бестрепетно, как боги принесли меня в жертву тебе».
Ты скажешь: она лукавила? Я тоже так подумал, когда Голубок пересказал мне ее слова. Но она лишь в первый день так говорила. А во второй, в третий, в четвертый… восемь дней кряду ни разу не упомянула о другой женщине, о своей жертве, редко заговаривала с ним и лишь на самые настойчивые его вопросы отвечала; но каждое движение ее глаз, рук шептало и пело о том, как робко, доверчиво, нежно, с надеждой и с тихой радостью она его любит.
Лишь на десятый день она вновь объявила о своей любви и так заключила:
«Что бы ты ни решил, я всегда буду с тобой. Ты можешь покинуть меня на месяц, на год, на десять лет, но навсегда отречься от меня ты не в силах. Разве можно отказаться от своей тени? Я — твоя тень. Ты сам это знаешь».
На следующий день Голубок встретился с Альбиной и сказал ей:
«Десять дней прошли. Но я не могу выбрать».
«Хорошо. Я сама выберу», — ответила Альбина и стала развязывать пояс на тунике.
Пока Гней Эдий Вардий всё это мне рассказывал, барка наша успешно продвинулась на юго-запад и подошла уже к самому Новиодуну.
Это заметив, Вардий вскочил со скамьи, сделал несколько быстрых шагов в сторону капитана, но, не дойдя до него, принялся вскрикивать фальцетом, довольно визгливо:
— Стой!.. Стойте!.. Не надо грести!.. Кому говорю?!. Пусть вынут весла!.. Не надо якоря!.. Пусть себе сносит!.. Вот так хорошо!.. Пускай отдыхают!
Прокричав эти команды, Гней Эдий вернулся ко мне, сел на скамейку напротив и извиняющимся голосом пояснил:
— Чуть-чуть не успели. Но ничего. Нам немного осталось.
И продолжал:
— Итак. Альбина обещала сама выбрать. И на следующий день заявилась к жене Голубка, то ли наученная хитроумной Анхарией, то ли по собственной изобретательности, которая в ней теперь появилась. Женщины друг другу, как я понимаю…
Вардий не договорил, так как я осторожно прервал его:
— К жене? Разве у него была жена? Ты ведь говорил, что он давно развелся.
Вардий с неудовольствием на меня глянул, но вслед за этим снисходительно ухмыльнулся и стал объяснять:
XIII. — Именно к жене, юный мой друг. Он уже почти два года был женат. Во второй раз. Более того, эта вторая жена уже родила ему ребенка. Девочку, Публию… Я просто забыл тебе рассказать. Мы так с тобой увлеклись Меланией и Альбиной… Впрочем, мы о ней уже говорили. Помнишь Эмилию, дочь вольноотпущенника, из которой Голубок решил делать себе галатею (см. 10, VI). Ну, так на этой Эмилии он в конце концов и женился. Еще до того, как впервые сошелся с Меланией… Если мне не изменяет память, женился он в тот год, когда Август вступил в сан великого понтифика, а Публия у него родилась, когда доблестный Друз вернулся из похода за Альпы, покорив ретов и винделиков…
— Смею тебя заверить, — продолжал объяснять Эдий Вардий, — у Голубка и в мыслях не было жениться на своей галатее. И никто бы не разрешил ему совершить эту глупость: ни друзья, ни тем более родители. Но когда Голубок, завершив первую часть своего воспитания Эмилии… помнишь? он учил ее одеваться, говорить, двигаться, музицировать… когда он потом вознамерился преподнести ей несколько уроков достойного поведения на любовном ложе — она, как оказалось, девственность свою еще до учителя потеряла, — то после первого же урока отец Эмилии — не вспомню его имени — преградил Голубку дорогу и объявил: «Не выпущу из своего дома, пока не женишься на моей дочери». И правда несколько дней не выпускал его, держа под стражей в спальне Эмилии, так что бедному Голубку от нечего делать пришлось дать галатее еще несколько дополнительных уроков.
Когда же учительство ему опостылело, он велел сторожившим их рабам вызвать в спальню отца Эмилии и согласился:
«Ладно. Женюсь. Но сделай всё быстро и незаметно. Иначе несдобровать нам троим. Дочь твою посадят за прелюбодеяние, тебя — за сводничество, а мне будет совестно, что вы из-за меня пострадали»… Напомню, что за два года до этого, в консульство обоих Лентулов, был принят закон против разврата…
Свадьбу сыграли в тот же день. Шествий никаких не устраивали. Претора за большое вознаграждение вызвали на дом. Роль «свободного весовщика» играл сам отец Эмилии. Вместо пяти свидетелей удалось собрать только трех полномочных. Когда, следуя обычаю, невеста вопросила жениха: «Хочешь ли ты быть отцом моего семейства?» — Голубок ответил: «Отец твой хочет». — «Так нельзя отвечать, — возразил магистрат. — Ты должен объявить о своем желании». — «Ну я и объявляю, — рассмеялся Голубок. — Я ведь не хочу обижать своего будущего тестя. Он очень хочет. Придется с ним согласиться»… Само собой разумеется, не было никакого свадебного пира.
Когда же Голубка выпустили на свободу и он сообщил родным и близким, что теперь снова женат, едва не вспыхнул пожар и не поднялась буря. Апий, отец Голубка, собирался тут же подать в суд. Фабий Максим, наш друг и соратник по амории, предложил свои услуги в качестве обвинителя. Но Голубок их всех успокоил. Фабию он заметил: «Брак был совершен с такими нарушениями, что никакого обвинителя не требуется». А отцу заявил: «Побереги силы и деньги. Дней через десять с ней разведусь. Я ведь не впервые женат — знаю, как это делается».
