Сплошь и рядом, когда мы ловим вражьих агентов, выясняется — насколько они ненавидят друг друга и работают зачастую лишь за страх, иль — в надеждах занять высший пост в иерархии и самому "пороть низших", иль "избавить себя от всяких порок". Успехи моего Управления, Абвера и "Интеллидженс Сервис" лежат именно в том, что мы боремся за Идею (каждый — свою), а наши враги в страхе "порки". Мы, конечно же, — лучше. Но их — в сотни раз больше.
Когда мы плыли в то Рождество (в декабре 1795 года) из Санкт-Петербурга на Эзель, настроение у ребят было жуткое. Нас унизили, оплевали, заставили сомневаться в товарищах…
Ребята боялись и не хотели между собой разговаривать — все думали, кого из друзей пороли чуть меньше и — что за этим скрывается. Если бы мы оставили это, как — есть, эти мысли разъели бы нас изнутри, как ржа разъедает самый лучший клинок.
Но все эти порки научили меня чуять боль, настроения и сомнения моих родных и товарищей. Поэтому я собрал их в трюме нашего корабля и сказал так:
— Нас обидели потому, что мы — лютеране не дали спуску юным католикам. За это нас обижали и мучили. Но если бы мы не были вместе и гнулись перед католиками, нас бы не только мучили, но и обратили бы в "ночные горшки", иль посмешища — даже для русских. Ибо сии негодяи ненавидят всех нас за то, как родители наши режутся с мировым католичеством!
То, что нам стало известно, случилось намеренно и для того, чтобы разъединить нас. Господа, я верю в невиновность всех нас и любого в отдельности, ибо в ином случае — это стало б огромным пятном на Чести всех нас. И об этом бы — нам доложили. Враги не упустили бы случая обидеть нас побольней!
Раз этого не случилось, все мы — чисты и сегодня нас волнует иная проблема. Два года сии нелюди пороли и мучили нас. Они многократно пролили нашу Кровь. Если мы не ответим — пятно на нашей Чести.
Я предлагаю — убить их. Всех до единого. Без изъятья. Всех, кто хоть раз — когда-то коснулся нас розгами.
Парни мои зашумели и сразу обрадовались, но мудрый Андрис, который был смышленей всех прочих, засомневался:
— Самому старшему среди нас нет девятнадцати. Как же мы убьем сих взрослых людей, — опытных разведчиков и жандармов?
Я сразу призвал всех ко вниманию и пояснил:
— Конечно, мне только — двенадцать. Я пока не имею ни сил, ни умений на такой шаг. И враг наш ждет сегодня чего-то подобного. Поэтому я прошу от вас Клятвы — в принципе.
Пока же мы должны сделать все, чтобы наши Наставники ничего не пронюхали. Каждый из нас должен выучиться от них всему лучшему, принять все хорошее, что бывает в сем ремесле. Никаких кислых рож, иль чего-то подобного. Орден должен считать, что недовольство всех нас было вызвано тем, что мы учились в России.
Пусть Орден думает, что мы — его скрытый резерв в лютеранской части Империи. Пусть он доверится нам. Пусть он выдаст нам списки своих тайных агентов в Прибалтике и России (а они — существуют, — вне всяких сомнений!). Пусть Орден доверится нам настолько, что поможет нам оружием и деньгами на Восстание против России. И тогда…
Нас слишком мало, чтоб перебить католиков один на один. Но когда русские осознают, что сии медоточивые люди толкают нас на мятеж, у нас будут силы и средства совершить наше мщение!
Ребята затихли, а потом хором крикнули: "Хох!" Так началась наша тайная борьба против Ордена.
Многие русские не могут поверить, что такую "людоедскую" Клятву — "вырезать всех своих Учителей и Наставников" мог потребовать двенадцатилетний мальчик. Но сие подтверждается рассказами всех основателей Третьего Управления и Корпуса Жандармерии, а также — личными письменными воспоминаниями графа Дубельта. А еще — сие подтверждается кровавыми событьями "католической Пасхи" 1812 года. (Шестнадцать лет мы ждали удобного случая и, наконец, добились того, чтоб русские убедились в Измене католиков, а видные Иезуиты собрались на свой ежегодный шабаш…)
Но о сем позже, когда до того дойдет речь.
Много позже — после Войны, ко мне возникли вопросы, — как мои тогдашние действия сообразуются с Честью и Совестью.
Я не привык прятаться от сих обвинений и на очередном заседаньи Сената просил слова по этому поводу. Я сказал так:
— Я наполовину немецкий латыш, а на другую — немецкий еврей. Род отца моего — яростно лютеранский. Род моей матери — ревностно иудейский. Посему, — где нужно я — лютеранин, а где возможно я — иудей. Я никогда не делал секрета из этого и род моего отца и моей матери верит мне и уважает верованья рода супруга своего. В этом я чист пред моими Отцом и Матушкой, а также моими Честью и Совестью. Немецкий латыш обязан быть лютеранином, а немецкий еврей — иудеем.
Вы спрашиваете, — за что я возвысил немецких воспитанников Колледжа Иезуитов?! За то, что мы вместе потребовали от этих католиков поставить нам кирху, — в противном случае мы отказывались заниматься. Иезуиты давили на нас. Обещали льготы, чины и награды. Потом они поместили нас в настоящее гетто — подобье тюрьмы без света, тепла и положенной пищи. Мы могли получить это все, выйди мы из темницы. Но путь наш лежал через католическую часовню…
Поверьте мне, дети ранимее взрослых. Им так хочется тепла, дома и ласки… Мы плакали по ночам в нашем карцере. Но ни один из нас не предал Веры Отцов и основ лютеранства. И что бы там ни случилось, — я не верю, что кто-то из тех плакавших мальчиков — когда-нибудь станет Предателем. За это я доверяю им абсолютно и они исполняют мои поручения государственной важности.
Что же касается прочих воспитанников… Все вы знаете, как мы относились к полякам. Если они застигали нас, — они нас убивали. Если мы их — мы не оставались в долгу. Судьба была благосклоннее к нам и их больше нет. Просто — НЕТ. Что же касается русских…
Господа, поднимите руки те, кто считает, что русский мужик, не несущий в жилах ни капли поляцкой крови и крестившийся в католичество — не Изменник. И что этому РУССКОМУ, мать его так — КАТОЛИКУ дозволительно занимать хоть какие-то должности в Российской, я повторяю — РОССИЙСКОЙ ИМПЕРИИ!
Сенаторы зашумели, стали переговариваться, да обсуждать, но никто не решился отвечать на мой вызов. Тогда я крикнул в толпу:
— Ну же! Не вижу рук!!!" — ответом мне было вдруг возникшее гробовое молчание. Тогда я, собирая бумаги с трибуны, сухо простился:
— Спасибо. В сей тишине я вижу полное одобрение всех моих действий. Еще раз — спасибо!
И лишь когда я пошел на свое место, раздались первые робкие аплодисменты. Через мгновение сенаторы стали вставать и садился я в свое кресло под одобрительный рев и овацию. Всех сенаторов.
Что же касается прочего…
Я впервые оказался в казарме. Если вы живете в землянке с двадцатью иными ребятами, вы все совершенно лишаетесь частной жизни. Нельзя съесть больше чем остальные, отказаться убрать в свою очередь общую вашу постель, иль, к примеру — не умываться.
Именно в ту зиму я впервые узнал, как пахнут другие и с той поры умываюсь три раза на день. С мылом до пояса. В конце недели — любой ценой баня. Два раза в день я сам себе мою ноги вплоть до колен. Это всем кажется диким, но я приучил себя — самому надраивать свои сапоги. Если это делает кто-то другой, мне кажется, что они — недостаточно вычищены. И каждый вечер я сам себе стираю портянки.
Это — немного. Но весьма помогает мне (несмотря на мой возраст) хорошо выглядеть и все еще нравиться моим (уже старым) подружкам.
А в это же время крепостные лакеи все бегали за нашими славянскими визави, подтирая им то нос, а то — задницу, а юные барчуки марали стишата, да спорили про смысл жизни — с грязными сапогами. И эти грязные сапоги с угодливыми лакеями в России во всем! Начиная с ежедневных доносов всех и вся друг на дружку и кончая безобразным планированьем декабрьского мятежа!
А еще Император Август писал, что в человеке все связано, — коль Меценат декламировал собственные стишки распоясанным, так и получались они у него — "без рифмы, смысла и соли". Раз был Марциал в юности чьим-то наложником и паразитом (в римском смысле этого слова), так и стихи у него получались иль порнографией, иль хвалебными одами. Коль Ювенал не любил "инородцев", да всего нового, так и в стихах видна вся его желчь, — а я просто не верю, что Рим той поры — так уж плох.
Не жил Ювенал на Руси, не видал наших реалий…
Всему приходит конец. Кончился, наконец, весенний семестр и нас распустили всех на каникулы. Тут-то меня и ждал первый сюрприз.
Я, честно говоря, сильно расстраивался из-за того, что отцу предстоит провести лето в столице. Но приезжаем мы всем кагалом (все — двадцать один человек!) в наш питерский дом, встречаю отца и сестру Дашку (ее привезли той зимой с двадцатью мальчиками тоже учиться, но — при моей бабушке личною фрейлиной), а они счастливы до безумия и показывают мне бабушкино письмо, в коем сказано: "желаю вам провести лето полной семьей и жду осенью для дальнейшего обучения.
