Всему приходит конец. Кончился, наконец, весенний семестр и нас распустили всех на каникулы. Тут-то меня и ждал первый сюрприз.
Я, честно говоря, сильно расстраивался из-за того, что отцу предстоит провести лето в столице. Но приезжаем мы всем кагалом (все — двадцать один человек!) в наш питерский дом, встречаю отца и сестру Дашку (ее привезли той зимой с двадцатью мальчиками тоже учиться, но — при моей бабушке личною фрейлиной), а они счастливы до безумия и показывают мне бабушкино письмо, в коем сказано: "желаю вам провести лето полной семьей и жду осенью для дальнейшего обучения.
В первое время я не знал, что и думать! Ответ нашелся, когда я увидал Ригу собственными глазами. Я никогда не знал, что люди могут так радоваться: все улицы были начищены до парадного блеска, рижане пели и плясали, девушки обнимали и целовали на улицах случайных прохожих, а те смеялись и подшучивали.
Я впервые видал, чтобы все окна моего родного города были сплошь уставлены свежими цветами. Строгие уличные торговцы кормили прохожих бесплатно, да еще и благодарили за это, а те в ответ просили распить с ними кружку темного рижского пива.
Рига ликовала. Сбылась вековая мечта всех лифляндцев. В один солнечный, майский день наши стрелки внезапно, без объявления войны, пересекли Даугаву на всем ее протяжении и за девять часов взяли Курляндию, потеряв при этом семь человек. Сам Суворов, который хоть и не сомневался в превосходстве лифляндских сил над курляндскими, был потрясен примером такого блицкрига. Ведь курляндцы сопротивлялись отчаянно — их потери в сей мясорубке превысили полторы тысячи человек — только убитыми!
А ларчик легко открывался: был в Англии человек. Звали его — Джеймс Уатт. Придумал он паровую машину с особыми клапанами. Бабушка моя всегда хотела приобрести такую, но продали ее только матушке, — чтобы она восстала против России.
Жил в Пруссии другой человек. Или вернее, — много людей. Они научились делать резцы из особого сплава и с их помощью точить оружейную сталь. А еще — сверлить, да фрезеровать заготовки. И бабушка моя готова была отдать полжизни за секреты резцов, сверл, да фрезеров. Но ей их не продали. Зато матушке — отдали задаром. Ради ненависти Латвийского Герцогства к великой России.
Жили в Швеции умные люди. Они придумали, как увеличить жар в топке и плавить особые сорта бронз и сталей. Бабушка хотела купить их секреты, но ей и это — не продали. Зато матушка получила их за "невмешательство" ее войск в ход русско-шведской войны.
Когда же все это собралось в одном месте, на свет появился нарезной штуцер с картонною гильзой… Матушка моя не сделала ни единого открытия за свою жизнь. Но под ее руководством военная наука шагнула из дня вчерашнего в день настоящий. Во всех Академиях и военных училищах Историю Войн делят на три этапа:
— с древнейших времен до начала XV века, иль военное искусство до изобретения пороха;
— с начала XV до конца XVIII века, иль военное искусство прошлого времени;
— и наконец, — нынешняя эпоха — век нарезного оружия.
Первое же массовое применение нарезных штуцеров и произошло весной 1794 года в день завоеванья Курляндии. Мы впрямь положили полторы тысячи курляндских солдат, потеряв только семь человек. Немудрено, — несчастные имели не больше шансов, чем голый индеец с дубиной против лошади и мушкета конкистадоров Кортеса!
Мушкет можно сделать вручную. "Гильзовый" штуцер — только на паровом станке с устройствами, отслеживающими толщину стали и глубину резьбы. Ну, а как удалось целиком машинизировать процесс производства оружия и гильз к этому оружию — дальше все пошло, как по маслу. Из Пруссии пришли патенты на картонную гильзу, из Бельгии на новый тип герметичного замка и — поехало.
В итоге мы получили нарезной "длинный штуцер", бьющий на четыреста пятьдесят шагов со скорострельностью — пять выстрелов в минуту. Против "гладкого" курляндского мушкета с дальностью выстрела — двести пятьдесят шагов при двух выстрелах в минуту.
Это была не война, это был не блицкриг, это был банальный массовый расстрел несчастных курляндцев задолго до того, как они могли броситься в штыковую.
Перевес в огневой мощи не только над курляндцами, но и над прочими был так велик, что во всех уважающих себя странах стали появляться паровые машины и сверлильные, токарные и фрезерные станки. Как грибы стали расти закрытые "университеты", в которых цвет местной науки стал создавать свои — национальные штуцера. Можно сказать, что событья в Курляндии дали толчок нынешней "гонке вооружений" и все те страны, которые не смогли "соответствовать", сегодня уже превратились в полуколонии индустриальных соседей.
Еще вчера Польша, Австрия, Турция, Швеция, Персия и Голландия числились в ряду "сверхдержав". Но сегодня они не могут тягаться с промышленной мощью и военной наукой Англии, Франции, Пруссии и России и фактически — обречены влачить жалкое существование наших "клиентов". Недаром военную Историю принято делить на три этапа: точно так же, как и сегодняшние дела, прошлую "Военную Революцию" не пережили Бургундия, Византия, Венеция, Генуя, да "Второй Рейх" вместе с Великой Литвой… А ведь какими сильными, да богатыми они до поры выглядели!
Так было в то далекое лето… Именно тогда и случилось странное происшествие, после коего меня признали своим латыши.
Однажды мы как-то играли в нашем лесу. И тут на дорогу вышли солдаты. Много… Пехотный полк.
Их вели из столицы к литовской границе. Вели спешно — люди устали и страшно вымотались, но офицеры их подгоняли, — про нас меж русскими уже шла дурная слава.
Был жаркий день и лица солдат были черны от пота и соли, но все боялись уйти от дороги. Пару раз таких бедолаг разные шутники заводили в болота и там бросали на произвол судьбы. Узнав о таких проказах, матушка шибко серчала, но никогда не наказывала — она умела не перечить собственному народу.
При виде детей от колонны выделились офицеры. Они подъехали ближе и один из них, указав на рот, прохрипел:
— Тринкен… Вассер… Пить!
Мы переглянулись с ребятами. Сын моего Учителя Арьи бен Леви — (коего, как я предполагал, евреи послали шпионить за мной) Ефрем тихо сказал по-еврейски:
— Ты не латыш. У тебя хороша одежда для этого. А раз ты — немец, ты не можешь не понять его слов!
Озоль же прошипел по-латышски (он знал немецкий и выучился немного болтать на еврейском):
— Никто их не звал! Пусть убираются к черту в Россию, — там и пьют — сколько влезет!
Я помню тогда согласился с Ефремом, ибо моя еврейская сущность молила меня покориться, но губы сами вдруг шевельнулись:
— Piedodiet, es jus nesapratu…
Русские переглянулись. Кто-то из них неуверенно протянул:
— Может быть он — не немец? Местные латыши очень богаты…
Другой же с раздражением крикнул:
— Придуривается так же, как прочие! Что за страна, — идем целый день по болотам и ни одна сволочь капли воды…" — тут старший по званию, наверно, полковник (в ту пору я еще плохо знал знаки различий — особенно резервных полков) — прервал его сими словами:
— Нужно не так. Мейн кинд, ихь волле тринкен. Гебен Зи…
— Es jus nesapratu. Atvainojiet, bet man jaiet…
С этими словами я повернулся, чтобы идти. Тут самый горячий из русских спрыгнул с коня, схватил меня за плечо и резко повернул к себе, пытаясь ударить. Я, хоть и был одиннадцать лет, перехватил его руку и впился в него взглядом. Матушка учила меня, что если у меня меньше сил, надо заставить врага смотреть прямо в глаза — редко кто выдержит взгляд фон Шеллинга, не попав под фамильную Волю.
Пока мы так барахтались, из лесу вдруг вышли латышские егеря под командой Петерса-старшего — батюшки нашего Петера. Бывший кузнец, а теперь — дворянин играючи снял руку противника с моего плеча, чуток отряхнул мундирчик русского офицера (тот выглядел просто гномом рядом с медведем в егерском мундире с капитанскими знаками), чуть кивнул прочим пришельцам и с сильным латышским акцентом спросил:
— Што фам укотно?
Русские отвечали, что ищут колодец и гороподобный телохранитель моего отца на пальцах им объяснил, как добраться до конского водопоя. Если русские поняли, что это вода для людского питья, сие была уже их проблема. Нас же — детей, пока шло объяснение, егеря увели в спасительный лес и я уж не знаю, чем там все кончилось. Но по довольным ухмылкам спасителей, да более вольным речам мужиков, я понял, что с этой минуты для них я — латыш и ливонец.
Уважение латышей всерьез я ощутил через год. Год Третьего Раздела Речи Посполитой — год второго блицкрига латвийской армии — теперь уже над Литвой.
Лето стояло жаркое, на полях было выгнано множество новых, незнакомых крестьян — в конце мая 1795 года матушкины стрелки в течение одного светового дня овладели Литвой и здорово разграбили там католиков. Стоило мне вернуться из Колледжа, как мы поехали "поглазеть на девчонок". Там было на что посмотреть, — ко двору моей матушки вели лучших девушек, но и просили за них…
