Сердце учащенно билось от шалой мысли, и тревожило Яна. Тахикардия дурной признак.
— Как самочувствие?
Девушка молчала, только смотрела во все глаза и буквально задыхалась от чувств.
Папа? Отец!…
— Что-то беспокоит?
— Ты, — выдохнула. А больше не могла, слезы и радость душили. Отец! Она не могла ошибиться, он, точно он!
Банга бровь выгнул: странное заявление. Впрочем, девушка контужена, о чем тут думать?
— Отец, — смогла, наконец, справиться с собой Лена, выдохнула главное, заулыбалась. "Как же долго я к тебе шла".
Ян не понимал, хмурился, чувствуя растерянность. «Отец», "батя", его иногда называли раненные, но не с такой интонацией, кивая на возраст и опыт, выказывая уважение. А девушка «тыкала» да еще явно заявляла право на родство.
— Ты ведь Банга Ян Артурович?
— Да, — согласился неуверенно.
— Отец, — почти засмеялась девушка. А как смотрела? Во все глаза, словно обнимала, и они светились от искренней радости.
Но чему радовалась? Какой отец?
Он глянул в температурный лист: тридцать восемь и две — не такая высокая, чтобы раненная бредила. По общему состоянию идет явный прогресс в сторону улучшения. Но теперь другая проблема появилась — последствие контузии.
Лена наглядеться на него не могла и все улыбалась, улыбалась.
Странная ситуация, — смотрел на нее Банга, и понимал лучше уйти. Девушка придет в себя, блажь или галлюцинация закончатся… Только не похоже на галлюцинацию, не в том она состоянии. Или бредит все еще?
— Как ваша фамилия? — решил проверить.
— Санина. Елена Владимировна, двадцать пятый…Я ведь в сорок первом к тебе в Брест ехала…
Если б он знал, что там было.
Нет, не нужно ему ничего знать, да и неважно это. Главное, они встретились. Это так здорово, так замечательно! Она не одна, у нее отец есть! Он жив!
— Папа.
— Я не работал в Бресте в сорок первом. Я работал там в сороковом, — сказал спокойно.
Лена потеряла улыбку. Что-то было не так и она с трудом соображала, что же?
Его лицо, глаза! Он был спокоен и отстранен, ни грамма удивления, радости даже проблеском. Отец? Ну, и отец, и что?
Девушка дрогнула, не зная, что сказать, взгляд затравленным стал, а думать, не то что спросить, страшно.
Ян встал, двинулся на выход и, Лена озвучила мысль, которой боялась:
— Я тебе не нужна?
Мужчина глянул на нее через плечо недоуменно и бросил:
— Отдыхайте.
Вышел, а ей как пощечину дали. Лежала и смотрела на закрывшуюся дверь в палату, не понимая, как такое может быть? Она же к нему ехала, она же… Не нужна? "Не работал"? А к кому тогда ее Игорь послал? Кому она верила? Да ее просто тупо кинули на встречу с Артуром Банга, а не с отцом. И не нужна она не кому ни отцу, ни дяде, и брату выходило — не нужна была.
Отец?…
Лена закрутилась на постели, рванула путы из бинтов, не в силах лежать. Ей хотелось уйти, сбежать, скрыться. Глупая девчонка! Кому она верила, кого любила? Игоря… а он расстреливал людей. Да, добыл документы, но руки у него в крови и нет ему оправдания, не может она его найти! И потому Скрябиной никогда больше не будет, никогда!
Банга?
Может отец чего-то не понимает? Может, не верит ей?
"А если ты ему не нужна"? — как наяву услышала голос Нади. Ведь не поверила тогда, а сейчас вдруг четко поняла — обманули ее, пошло, жестоко, и даже не понимают того. Если б она не ехала тогда в Брест и Надя Вильман не поехала бы, и возможно была бы жива! И Николай и все…
Она хрипела в крике и все рвалась. Соседки, перепугавшись, закричали врача и сестру.
Но Лена не заметила, как вернулся Ян, прижал ее за плечи к постели, бросив девушке в белом халате:
— Морфин!
Она рвалась туда, в сорок первый, в девятнадцатое, чтобы плюнуть в лицо Игоря и сказать Наде, что она права. Но как же горько, больно и обидно осознавать, что ты пешка в чужой игре! Как же можно играть людьми?! Как она могла гордиться Игорем?! Разведка?! На благо Родины? А ничего, что он убил тех, кому и служил?!
Грязь!! Какая же грязь!!
— Тише. Санина, успокойтесь.
Голос, как шелест.
Лена уставилась в лицо Яна, и от этого взгляда его как током дернуло — пустой он, жуткий в своей пустоте.
— Отец…
Он ее отец. А что она знает о нем, что он знает о ней? Кто он, что?
Плевать ему на родную дочь, подумаешь, явилась не запылилась!
— Ты видел как горят составы? — процедила ему в лицо, красная от жара и пота, дрожащая от ненависти и непонимания того, что творится с людьми. Люди семьи теряют! Семьи!! А они нашлись… А ему плевать!
И рванула к нему, приподнялась:
— Три-четыре утра! Все спят, самый сон! А на вагоны со спящими людьми летят снаряды. Вагоны вздымаются, горят. Дети, женщины в панике! Они не понимают, что происходит. Они слышат грохот, видят как влетают стекла из окон от взрывов. Они бегут, они пытаются выбраться из горящего состава… А сверху мессеры. Очередь и нет у бабушки внучки! Нет у матери ребенка! Нет у ребенка ни отца, ни матери!!
Ян стоял и смотрел не в силах пошевелиться, прервать ее. Он видел искаженное от ярости и боли лицо и понимал, что девушка пережила такое, что и взрослый бы с ума сошел. И не она сейчас кричала, выплевывая слова ему в лицо, словно обвиняла — боль ее кричала, горе, потери, ужасы, что довелось ей видеть.
В палате тихо было, все застыли, слушая контуженную.
— Никого нет!! — рухнула на подушку, задыхаясь. — А деревни ты видел? Представь тридцать дворов. Обычные избы, обычные колхозники в них. В одном доме мать ребенка больного молоком поит, в другом в люльке качает. В третьем муж и жена обнимаются. В четвертом бабушка с внучком букварь учат… А тут приходят фашисты и начинают выгонять всех из домов. Прикладами бить, загоняя в амбар. Вот в чем были в том и гонят на улицу, в холод! В амбар!… Всех… И бабушку с внучком, и пару, и больного ребенка с матерью, и мать с младенцем. Всееех!!… Потом спокойно, деловито обкладывают амбар с кричащими от ужаса, ничего не понимающими людьми соломой… И поджигают…И люди горят!!… Пепел, как снег летит…
Смолкла, побелев. Вдруг подумалось: зачем она это ему говорит?
Что он может понять?
И не вернуть, хоть закричись, ни себя, ту наивную дурочку, ни сожженных заживо, убитых, умерших от пыток, голода. Как не вернуть погибших матерей детям, детям матерей, женам мужей, мужьям жен. Ничего не изменить в прошлом, никого не спасти и не вытащить.
Только он тут причем?
Тихо стало. Ян сказать не знал что.
Марина, закрыв ладонями лицо, ткнулась в подушку. Светлана во все глаза с ужасом смотрела на соседку и все шею терла — душило ее от услышанного. У Марины, медсестры вовсе шприц на пол упал, разбился. Звон и заставил Яна очнуться.
— Зачем… вы это рассказали? — спросил дрогнувшим голосом.
Спокойным. Абсолютно спокойным!
— Не знаю, — уставилась на него с тоской. Горько было до одури, хоть в петлю лезь. — Думала вы поймете, как это — терять…
Банга моргнул, постоял и, развернувшись, вышел.
А Лена долго смотрела в закрытую дверь, как прилипла взглядом. И все понять не могла, смириться с тем, что родной человек от родного отказывается, что в эту злую годину, в это жестокое до невозможности время, люди так и не могут понять, что главное, что второстепенное — не может человек жить только ненавистью и в ненависти — в ней он может только сгореть или превратиться в зверя. А чтобы остаться человеком, нужно научиться любить и верить.
Ян сидел в своем кабинете, не зажигая свет. Он смотрел в темноту и думал: а если бы его дочь была жива, если бы ей довелось пережить то, что пережила эта девушка?
Но даже мысль об этом приводила с ужас, заставляла застывать в ступоре и ежится.
И подумалось, что даже хорошо, что его дочь умерла маленькой и тем спаслась от кошмара действительности.
Лена была еще слишком слаба, чтобы много думать о произошедшем. Даже мысли утомляли ее и клонили в сон.
Но только обход или перевязка, она просыпалась и все ждала улыбки от отца, самой обычной, самой мимолетной, взгляда пусть вскользь, но теплого, родного. А его не было. Спокойная невозмутимость царила в глазах, жила на лице. Ровный голос, размеренная интонация. И отчужденность.
— На поправку пошла, это же здорово! — щебетала Сима, отвозя ее в перевязочную. Лена не слушала ее, она искала взглядом отца. Но он появлялся лишь, когда Галина снимала бинты. Мазнет взглядом по лицу девушки и начинает обрабатывать, а та молчит и смотрит на доктора.
— Больно? — спросил он.
— Больно, — и хоть бы моргнула, застонала. Яну не по себе стало, почувствовал, что спросил об одном, а ответ, словно на другой вопрос получил, намек непрозрачный.
Галя внимательно поглядывала за девушкой, готовая, если что нашатырь поднести. Представляла насколько той больно, и поражалась, что та даже не морщится.
