— Графинюшка, голубушка… — забормотала Кондратьевна… — Прости меня, окаянную, а я… Я, должно, ума решилась… Глянь поди на него… на… На этого, на младенчика… Глянь…
— Что такое? Что ты?..
— Поди, родная, вглядися. Хорошенько вглядися, что тебе серденько подскажет… Пойдем. И я пойду.
— Упадете, нянюшка! — заявила одна горничная.
— Ни-ни… Ноги очухались… Гляди, графинюшка. Гляди. Ну, что же? Что?..
Графиня между тем страшными глазами вглядывалась в лицо ребенка, освещенное теперь в первый раз из двух окон, за которыми сияло солнце.
— А родинку помнишь, графинюшка. Родинку?.. Говори, помнишь?
Но Софья Осиповна ничего не отвечала, она стояла мертвенно-бледная, с дрожащими посинелыми губами и вдруг сразу, без крику, без единого звука, закачалась и, взмахнув руками над головой, повалилась на руки стоящих кругом нее горничных. Едва-едва успели подхватить они бесчувственную, как труп, барыню.
Графиня, однако, тотчас же пришла в себя и, бросившись снова к постели ребенка, дико, отчаянно закричала на весь дом.
— Это не он! Это не он!..
— Подменил! — произнес кто-то роковое слово.
Софья Осиповна побежала стремглав к своему мужу, но на пороге его комнаты вдруг замерла.
— Нет. Это убьет его… — прошептала она сама себе. — Он не осилит такого… Господи! Что же это? За что наказуешь меня?
И вдруг сразу Софья Осиповна вспомнила и ответила себе мысленно по совести:
«За что? За него… За Алексея… За внука ее мужа. Вот за что!..»
Графиня упала на ближайшее кресло и глухо зарыдала, затыкая себе рот платком, чтобы эти рыданья не достигли до ушей старика мужа.
— Подменил! Подменил!
Это слово повторялось всюду всеми, и весь большой дом заходил ходуном…
Только один граф не знал ничего, а, напротив, ожидал, что возвращенного медиком сына принесут к нему повидаться.
Многие из стариков людей, дворецкий Макар Ильич, многие нахлебники и, наконец, всей дворне ненавистные Норичи — все побывали в детской, всех звала Кондратьевна.
— Идите. Глядите, родимые… — звала она. — Не наваждение ли какое? Может, нам сатана глаза отводит!
Но все единогласно заявляли, поглядев на ребенка, что, хотя «сходствие малое» и есть, «где же» и «как можно». Разве всем известный махонький графчик эдакий «из себя» был.
— Ничего у него графчикова нету в лице, акромя малого подобия в черных глазах. Да и они совсем не такие и куда чернее. Этот скорее на какого тальянца смахивает или на цыганенка.
Когда в детской никого не осталось, кроме одной Кондратьевны, продолжавшей плакать и причитать, в горницу вошел Макар Ильич и, не подходя к кроватке ребенка, проговорил:
— Скажи ты графине своей — поправить худое дело. Может, тогда Господь смилуется и твой графчик разыщется.
— Какое худое дело? — отозвалась мамушка.
— Накликали вы это. Графиня твоя себе накликала! Все в доме так сказывают теперь. Все. Накликали. Расписывали они с Норичами, как умершего якобы графчика у Эмилии Яковлевны подменили другим… Ну вот вам и взаправду такое. Их морока и всякое клевещание ныне правдой обернулось. То было злодейское клевещание, а это вот въяве — сущий подмен младенцев. Поправьте худое дело, и, может быть, Бог над вами смилуется. Да и Алексей-то Григорьевич, то есь старшенький наш графчик, ныне в Питере. Стало, и поправить скорехонько все можно.
Макар Ильич ушел к себе, а Кондратьевна, как бы хватаясь как утопающая за соломинку, пошла разыскивать свою барыню, чтоб сообщить ей рассуждение дворецкого.
Она нашла графиню уже на другой половине дома, в той желтой гостиной, где когда-то принимала она Алексея в первый раз и где он лишился чувств от нравственного удара, нанесенного ему бессердечной женщиной.
Странное дело! Только теперь, выслушав как сквозь сон слова мамушки о рассуждениях дворецкого, Софья Осиповна впервые вдруг заподозрила нечто общее или связь между ее поступком с Алексеем и поступком Калиостро с Гришей.
— Зачем они вместе, одновременно очутились в России! — подумала она.
Первая личность, за которой поскакал посланный от графини, была, конечно, ее новая приятельница баронесса д'Имер.
Иоанна явилась тотчас же, и когда бросившаяся к ней навстречу графиня, с новым приливом отчаяния и с рыданьем, объявила ей ужасную весть, то баронесса не устояла на ногах, а затем с ней сделался на секунду как бы легкий обморок.
— Я во всем виновата. Я… Я несчастная! Я посоветовала послать за этим извергом! — заговорила она с отчаяньем и ломая красивые руки, но графине это отчаяние показалось не искренним, а деланным…
— Что же теперь… Что вы думаете. Он уморил моего Гришу и побоялся ответа! И подменил…
— Дайте прийти мне в себя… У меня голова кружится! — И баронесса д'Имер долго молчала, как бы глубоко вдумываясь в страшное событие.
— Он жив! — вдруг решительно выговорила Иоанна,
— Гриша?
— Да. Он жив. Я голову мою вам отдаю на отсечение, что он жив.
Графиня бросилась к приятельнице на шею, как если бы это было не предположенное ею, а привезенное верное известие.
— Да. Я уверена. Убеждена.
— Почему, милая, дорогая. Почему?
— Слушайте. Тут что-нибудь кроется, какая-нибудь тайна. Мы должны раскрыть эту тайну. Поймите одно, графиня, что если б ваш ребенок умер у Феникса, то он просто заявил бы вам об этом. Это не преступление. Он взял совершенно больного, почти умирающего ребенка… Что ж было бы мудреного и чем он виноват, если б ребенок не выздоровел. Ему нечего было бы бояться ответственности. Доктора, которые явной ошибкой в лечении убивают больных, и те не судятся за это. Зачем же он стал бы обманывать вас, подменив ребенка. Привез бы тело…
— Зачем? Зачем?! — воскликнула и графиня. — Ведь денег за лечение он не взял. Единственного повода обмана и подмена и того нет.
— Правда! Правда! Зачем же?
— И неужели вы думаете, что он — маг, масон, все-таки человек бывалый, хитрый сицильянец — так глуп! — продолжала Иоанна горячо. — Неужели вы думаете, что он может воображать и надеяться обмануть мать, сердце матери, если не глаза ее. Да разве можно подменить ребенка двух с лишком лет. Ведь это не новорожденный, которые все похожи друг на друга!
— Что же вы думаете, баронесса! Что вы хотите сказать? — отчаянно произнесла графиня.
— Я хочу сказать… Я утверждаю, что ваш ребенок жив, что он у этого проклятого сицильянца. Тут есть какая-то тайна… которую я разгадать не в силах. Тут кому-нибудь выгода есть, чтобы ваш сын пропал без вести. Подумайте хорошенько. Не знаете ли вы… Нет ли чего подобного. Вспомните…
Софья Осиповна залилась слезами и объяснила, что она должна передать Иоанне подробно одну историю из давней хроники их семейства. Быть может, разгадка всего и найдется сразу.
Графиня коротко, но толково рассказала приятельнице все дело подмены умершего ребенка чужим, совершенной у покойной невестки ее мужа. Отсюда произошла целая история с этим подменным ребенком, ныне взрослым человеком.
— Я все это открыла мужу. Его лишили имени и состояния и даже изгнали из России! — окончила графиня свое повествование. — И вот не он ли через Феникса мстит мне или надеется… этим путем добиться возвращенья своих прав…
— Стало быть, я не ошиблась, графиня. Тут есть тайна, есть что-то… А где проживает теперь этот господин, с которым вы имели столкновение?
— Он здесь!
— Где?! Ведь он изгнан из России, говорите вы?..
— Здесь. Здесь теперь.
— В России. Вернулся?! — воскликнула баронесса.
— Здесь, в Петербурге…
— Теперь! Здесь! В Петербурге! — повторила баронесса упавшим голосом и прибавила, как бы стараясь увериться, что не ослышалась. — Не в Германии, а в Петербурге?.. О, тогда все понятно… Это преступная и ужасная кабала. Не надо было отдавать ребенка этому негодяю сицильянцу. Они соумышленники. Но слава Богу, графиня, слава Богу! Я более чем когда-либо уверена, что ваш Гриша жив.
— А если они, Феникс и Норич, уморили моего бедного Гришу, чтоб не было у графа наследника имени и состояния, — вдруг заплакала опять графиня.
— Никогда! Это была бы глупость! — воскликнула Иоанна смеясь. — Состояние может быть завещано вам законным образом, у вас могут быть другие дети. Что ж они выигрывают? А он от смерти вашего Гриши все-таки не делается наследником, он все-таки остается господином Норичем. Нет, тут кабала, интрига… И я все узнаю. Все… Все узнаю… Дело наше не проиграно. Гриша ваш жив и будет снова у вас. До свидания. Я еду прямо к нему.
— К Фениксу?
— Да. Даю вам слово, что я переверну всю нашу планету кверху ногами, но дело это выиграю!
Целые сутки прождала Софья Осиповна свою приятельницу и за эти сутки постарела лет на десять. Седина блеснула в ее голове.
