В эти же минуты Потемкин, рассказывая все дело своим гостям, прибавил:
— И поделом Каину-бабе!.. Только скажу одно: и мушкетер-то наш — хорош гусь. Чистый мазурик! Я от него такой штуки не ожидал. Долг платежом красен, правда, но на мерзкое деяние благородные люди не ответствуют таковым же; надо будет все-таки в это дело вмешаться и муженька моей прелестной синьоры Лоренцы пугнуть высылкой из пределов российских.
Через день поутру сам Рылеев явился в дом к итальянскому графу-медику с двумя офицерами и чиновником. Обер-полицмейстер предъявил требование о выдаче ребенка графа Зарубовского.
Калиостро объяснился коротко, вежливо и спокойно, говоря, что ребенок, которого он к себе взял лечить, был безнадежно болен и потому скончался через неделю… Чтоб не огорчить мать, он решился свезти ей другого сиротку… Это не преступление.
— По нашим законам подмен ребенка есть преступление! — заявил Рылеев.
— Я не русский подданный.
— Но вы в пределах русских и не можете безнаказанно нарушать русские законы… Вы будете по малой мере высланы из Петербурга. А может быть, и хуже…
Калиостро пожал плечами, но, очевидно, несколько смутился.
— Итак, ребенок умер?
— Да-с.
— Мать его, графиня Зарубовская, желает, конечно, в таком грустном обстоятельстве отдать ребенку последний долг христианский. Позвольте мне получить тело…
— Его нет у меня в доме.
— Как нет? Стало быть — вы его похоронили?.. Где?
— Нет. Тела не существует нигде. Я над ним в качестве алхимика испробовал магический опыт, который — увы! — не увенчался успехом. Я совершил над телом палингенезис…
— Что? Что?.. — воскликнули уже все присутствующие.
— Я сжег труп, чтобы из пепла его, при известных священных обрядах и магических словах, воскресить существо умершего к новой жизни… Это называется на языке алхимии палингенезис. Если б опыт удался, ребенок был бы не только жив, но прожил бы много более ста лет, никогда не болея и не стареясь…
— Палингенезис?.. — улыбаясь против воли, проговорил Рылеев, — вот уж это, признаюсь, я даже не знаю — преступленье по нашим законам или нет. Полагаю, что это тоже надо назвать разбойным самоуправством и богохульством над религией, наказуемыми по законам…
— Это не преступленье по законам моей родины.
— Но здесь не Сицилия и не Калабрия, славящаяся разбойниками, господин граф Феникс, — уже начал сердиться Рылеев.
— Я итальянский подданный!
— Верно-с. Да ребенок-то был русский подданный!
Калиостро снова пожал плечами.
— Я доложу все тотчас же Ее Императорскому Величеству, — холодно сказал Рылеев и вышел.
— Как он сказал: палингенезис? — произнес один из офицеров, когда они уже вышли из дому Калиостро.
— Да. Дурацкое слово шарлатана и фокусника, чтобы объяснить простое преступление мудреным словцом, латинским или греческим…
— Помилуйте, Ваше Превосходительство, — заметил чиновник. — Но слово самое простое русское, только сицильянец произносит его неправильно, не зная российского языка.
— Что вы, Господь с вами. Палингенезис да русское слово?!
— Точно так-с. Только не одно, а два слова. Ведь он сжег труп младенца, веруя, что, видите ли, младенец воскреснет из пепла. Так ли?
— Ну да.
— Ну и выходит сей глупости его русское название: спален невежей!
Рылеев рассмеялся и выговорил:
— Ну это я, голубчик, тоже доложу Государыне. Она любит острые слова. Пожалуй, тебе за это что-нибудь и пришлется. Царица говорит: кто всегда востер на слова, тот часто востер и на дело…
Прошел еще один томительный день для графини Зарубовской. Наконец она получила весть от полицмейстера столицы и залилась слезами… Ребенок умер и даже тела ребенка нет!..
Этот удар ее сломил окончательно. Она в один день изменилась настолько, что все домочадцы и даже сам тайно не любивший ее дворецкий Макар Ильич и тот вздыхал, глядя на нее…
— Жаловаться? Его вышлют из столицы! Даже если и в крепость засадят на год! Что ж пользы?.. Гришу не вернешь… — говорила и плакала графиня вместе с Кондратьевной.
— А если он жив, матушка моя? Если жив-живехонек, графинюшка? А только скрыт? — заговорила наконец Кондратьевна. — Я гадала, родная моя, и на картах, и на кофейной гуще, и на воске, и на паутинке… На всем выходит: жив Гриша!
— Да и мне, мамушка, сердце говорит… Нет, нет, говорит то же самое…
— Коли не отдает он вам Гришу хоть покойничком, окаянный дьявол, то верьте слову моему — не может, потому что жив Гриша. Дайте этой тальянской сатане тысячу рублей, и будет у нас Гриша. Не жалейте денег, графинюшка…
— Тысячу рублей, — сквозь слезы готова была улыбнуться графиня. — Да я дала бы сто тысяч… Но они не того хотят. Они безумное требуют.
— Ну хоть сто… Рублей ли, тысяч ли… Как теперь лучше. Только дайте! — молила Кондратьевна плача.
В эту минуту лакей подал графине записку, но она, не, читая бросила ее на стол.
— От кого? — спросила она.
— Неизвестно-с. — И лакей доложил, что ему передали записку, оставленную каким-то пожилым господином, который, не назвавшись и не промолвив ни единого слова, ушел. — Кажется, не из наших, говорят люди, — объяснил лакей.
— Понятно, что не наш, коли не у нас живет!
— Никак нет-с. Я говорю не из наших, то есть российских, православных, — объяснил лакей. — Сказывают люди, должен он быть из этих… Вот что доктор был… Из итальянцев. По роже его музланой видать…
Графиня при этом известии схватила записку и, будто чуя что-то, дрожащей рукой сломила печать и прочла две строчки, написанные по-французски:
«Человек, вам преданный, заявляет: ребенок жив. Согласитесь на условия и берите его, не делая огласки».
Графиня заплакала и уже не знала сама, от чего? От радости или нет. Как верить этому неизвестному. А надо верить. Да и сердце все подсказывает свое: жив Гриша.
Графиня Софья Осиповна была уже теперь после всего пережитого не та высокомерная, себялюбивая и самовластная женщина. Силы ее были надломлены, гордый гнев не являлся уже в сердце энергичной женщины. Она смирилась под гнетом горя матери. Она начинала чувствовать нечто вроде раскаяния… Ей представлялось часто, что сказала бы, что почувствовала бы теперь, страдая за сына, графиня Эмилия Яковлевна, если бы была жива.
— Ну, Бог с ним… я за ним пошлю, — выговорила она вслух. — Пускай он получает свое. Но надо начать с Норичей… Пускай они покаются в клевете…
Решив послать за Алексеем, графиня, однако, колебалась. Злой дух будто шептал ей:
«Не спеши. Не уступай. Так обойдется. Полмиллиона разве шутка отнять у родного сына. Предложи ему одно имя и титул. Ведь он сам когда-то только этого и просил!..»
И, проволновавшись целый день, графиня уступила в виду настоятельных требований мужа повидать Гришу и его сборов — самому идти в детскую. Вечером послала она Макара Ильича к Алексею просить его к ней наутро для объяснений.
Вместе с тем графиня два раза посылала к баронессе д'Имер, сначала убедительно прося ее побывать к ней, а затем, когда та сказалась больной, прося позволения самой приехать. Но и вторую просьбу баронесса отклонила, заявив, что не в состоянии видеть графиню Зарубовскую после страшного несчастья, происшедшего отчасти по ее вине.
Второй ответ привез Самойлов на словах и прибавил, что баронесса плачет по целым дням и умоляет хлопотать, чтобы Феникса посадили в крепость за его поступок.
Графиня просила Самойлова передать другу, что она получила анонимную записку с извещением, что ребенок ее жив и будет ей возвращен, если она согласится на условия, которые ей, баронессе, хорошо известны.
— Скажите ей, что я решилась согласиться на все и завтра повидаюсь с господином… Ну, с известной личностью.
Графиня запнулась и прибавила про себя, отчасти грустно, но все-таки отчасти и озлобленно:
— С минуты моего согласия — он уже не Норич, а тоже граф Зарубовский… По крайней мере хоть состояние я все спасу для Гриши.
Самойлов ничего не знал, конечно, о посредничестве своей возлюбленной баронессы в каком-либо деле и ничего теперь не понял.
— Я передам, тетушка, буквально, — сказал офицер улыбаясь, — хотя ничего не понимаю. Умер, жив, сожжен, украден — и все это ваш Гриша!.. Весь Петербург вопиет об этом деле и требует примерного наказания шарлатана Феникса, если даже ваш ребенок и жив окажется… Вы слышали? Вероятно, нет? Об остроте, сказанной генералом Рылеевым насчет предполагаемого сожжения вашего Гриши… Спален невежей — слышали?
— Ах, полноте, — возмутилась сердцем Софья Осиповна, — хорошо Петербургу шутить! А каково родной матери, когда с ее детищем делают такие фокусы. Подменить родное дитя другим, каким-то цыганенком, а его умертвить, сжечь или хуже того, много хуже… Отдать в чужие руки найденышем, подкидышем… чтоб он даже и имя свое потерял… Каково это матери!
