— Нет, — бледно улыбнулся Ивко. — Мой путь закончен, но я все-таки дошел до тебя.
— Поднимешься, — попытался подбодрить есаул, но серб остановил его едва заметным движением руки:
— Не надо. Я ухожу… А все же жаль.
Глаза его уставились куда-то мимо Федора, словно он увидел нечто, чего никому не дано видеть до последнего часа на многострадальной и грешной земле. Недоговорив, Ивко судорожно вздохнул, будто пытался набрать в пробитую пулей грудь побольше воздуха перед отчаянным прыжком в неизвестность, и затих, странно вытянувшись и безжизненно уронив испачканную кровью руку.
Есаул перекрестился, закрыл умершему глаза и опустился перед лавкой на колени.
— Прости, брат! — Он прижался лбом к холодеющей руке серба. — Пусть душа твоя будет спокойна. Я не обещаю. Я клянусь перед Богом, что найду предателей! И смерть их будет лютой…
Заветный сундук Спиридон приказал поставить в своей маленькой каюте под кормовым настилом. Громоздкий, окованный железными полосами деревянный сундук занял почти все ее свободное пространство, так что пришлось вплотную придвинуть его к просмоленному борту, за которым глухо плескались волны.
Грек дал знак отчаливать. Пестро одетые матросы баграми отпихнулись от причала, разворачивая тяжело нагруженную фелюгу носом в открытое море. Подняли парус. Выбеленное солнцем и соленой водой полотнище надулось, хлопнуло, поймало попутный ветер, и глубоко осевшее суденышко, скрипя и покачиваясь, заскользило по волнам, разрезая их острым носом. Некоторое время купец стоял на корме, наблюдая за быстро скрывающимся во тьме берегом, потом спустился в каюту. Закрыв дверь, отпер сундук и помог выбраться из него слегка сомлевшему от духоты Куприяну.
— Мы уже в море, — сообщил грек и зажег висевший на низком подволоке фонарь. — Ветер хороший, дня за два добежим до Царьграда.
— Хорошо бы причалить утром, до полудня, — Куприян с хрустом потянулся всем телом и пожаловался: — Скукожился весь в твоем ларчике.
— Ничего, зато надежно. — Купец засмеялся и налил из кувшина в деревянную кружку темного вина. Подал ее Куприяну. — Выпей!
— Кислятина! — Казак опорожнил посудину и ладонью вытер усы.
— Молодое вино, — пожал плечами Спиридон. — Да, кислое, но помогает переносить качку. Твои вещи там. — Он показал на узел под ногами.
Куприян поднял узел, развязал и начал вытаскивать поношенную турецкую одежду. Скептически хмыкая и недовольно щурясь, он разглядывая пеструю залатанную рубаху, дырявые шаровары и стоптанные туфли из грубой кожи.
— Что? — Наблюдавший за ним грек вопросительно поднял брови.
— Чистая больно, — буркнул Куприян.
— Ты любишь запах чужого пота? — усмехнулся купец. — Грязь мы найдем, не беспокойся А когда взойдет солнце, в каюте будет жарко, как в бане День пропаришься взаперти, и все приобретет должный вид.
— Ладно, — нехотя согласился Куприян и попросил. — Поправь мне бороду.
При свете фонаря купец подстриг ему волосы на турецкий манер и помог намотать на голову чалму. Казак переоделся в тряпье и стал похож на портового амбала.
— Бичак вар? Нож есть? — хрипло спросил он.
Пораженный Спиридон даже отшатнулся: перед ним сидел пожилой бродяга-турок. Под нависшими бровями хитро и алчно поблескивали маленькие глазки, загорелое лицо заросло неаккуратной черно-седой бородой. В вырезе рубахи видна мускулистая грудь с розоватым рубцом давней раны под правой ключицей. Такой при ярком свете дня униженно поклонится сильному, но в темном закоулке воткнет ему нож между ребер, чтобы забрать кошелек.
Сколько таких оборванцев, готовых за мелкую монету целый день бегать по сходням с мешками на плечах, приходилось видеть греку на константинопольских причалах. Вечерами эта публика собиралась у разложенных на берегу залива костров или отправлялась в дешевые харчевни — спустить добытые за день деньги и устроить пьяную поножовщину.
Довольный произведенным эффектом, Куприян засмеялся, но тут же оборвал смех и опасливо покосился на дверь каюты. Наклонившись к купцу, он зашептал:
— Не забудь, выпустишь меня, когда фелюгу начнут разгружать. Оружие и вещи запри в сундук и забери с собой. Сам никуда не ходи, торгуй в лавке и веди себя как обычно. Я тебя найду. — Он заговорщически подмигнул, открыл сундук и забрался в него. Поднял руку, опустил крышку и глухо пробубнил: — Теперь спать.
Купец увидел, что между неплотно прикрытой крышкой и стенкой сундука торчит направленный в сторону двери ствол пистолета — и в море Куприян не изменял себе, не доверяя никому.
К торговым причалам Константинополя фелюга подошла ранним утром. Голубовато-зеленая гладь залива казалась застывшим стеклом, слегка замутненным мелкой рябью от набегавшего ветерка. Ловко лавируя между многочисленными сандалами и тумбазами [15], опытный кормчий отыскал свободное место у пристани, и вскоре на берег сбросили сходни.
Солнце еще только поднималось, но причалы уже кишели людьми. Сипло кричали водоносы, ругались и спорили грузчики, весело перекликались рыбаки, перекладывая ночной улов в большие корзины. Под ногами у взрослых сновали шустрые мальчишки, дразня бродячих собак. Где-то ревел голодный ишак, запряженный в арбу. Звонко стучал деревянный молоток конопатчика, чинившего вытащенную на берег лодку.
Никто не заметил, как среди грузчиков на борту фелюги появился заросший черно-седой щетиной оборванец. Взвалив на спину мешок, он легко сбежал по сходням. Сбросил ношу на причал и потерялся в толпе. Вскоре он уже шагал по узким кривым улочкам к базарной площади, уверенно выбирая самый короткий путь к широко раскинувшемуся шумному и многолюдному рынку. Нырнув в толчею, бродяга поглазел на дорогие уздечки, украшенные шелковыми кистями и серебряными бляшками, равнодушно отвернулся от свежей рыбы, но зато задержался около продавца кебаба.
Миновав ряды кузнецов и ювелиров, он добрался туда, где сидели рыночные менялы. Перед каждым из них на низеньком столике лежали плоские ящички с множеством ячеек, в которые они складывали монеты. Подойдя к кривому старику в зеленой чалме, свидетельствовавшей о том, что тот совершил хадж в Мекку, оборванец вытащил из грязного чарыка [16] половинку серебряной монеты и показал меняле: — Что ты дашь за нее, ходжа?
Длинные тонкие пальцы старика ловко выхватили обрубок монеты из пальцев оборванца и поднесли поближе к зрячему глазу. Сухие губы менялы растянулись в язвительной усмешке:
— Ничего! — Кусочек серебра упал в пыль к ногам бродяги.
— Ты что? — обиделся тот. — Это же серебро!
— Я тебе сказал, оно ничего не стоит, — равнодушно повторил старик. — Можешь кинуть его нищему, что сидит с той стороны базара на лошадином черепе. Дурак принимает любое подаяние.
— А-ах, шайтан! — выругался оборванец — Дай хоть пиастр!
— Иди, не мешай мне, — недовольно проворчал меняла. Бродяга подобрал обрубок монеты и направился отыскивать нищего. И действительно, там, где кончался ряд медников, на пожелтевшем от времени и непогод лошадином черепе сидел заросший до глаз бородой побирушка в драном халате из тонкого войлока, подпоясанном обрывком веревки. Гнусаво бормоча под нос молитвы, он протягивал за подаянием до блеска отполированную половинку скорлупы кокосового ореха. Изредка кто-нибудь из прохожих бросал ему корку хлеба или мелкую монету.
— Возьми. — Оборванец опустил в чашку обрубок монеты. Взглянув на нее, побирушка забормотал:
— О, щедрый! О, великодушный! Пусть Аллах ниспошлет тебе удачу во всех делах и долгие годы благоденствия.
— И когда же ниспошлет? — простодушно поинтересовался бродяга.
— После дневного намаза, — не задумываясь, ответил нищий и снова затянул: — О, щедрый! О, великодушный!..
Не слушая его, оборванец отправился дальше. Как оказалось, обрубок серебряной монеты был не единственным его достоянием: порывшись в складках матерчатого пояса, он достал несколько медяков и купил лепешку с завернутым в нее куском вареной рыбы. Устроившись в тени нагруженной овощами арбы, с аппетитом съел скудный обед, поглядывая на побирушку. Тот перестал просить подаяние, сунул за пазуху кокосовую чашку и медленно побрел прочь от базара. Немного выждав, оборванец направился за ним.
Нищий не оглядывался. Опираясь на длинный сучковатый посох, он не спеша брел по улочкам, не обращая внимания на прохожих. Вскоре в просвете между домами показалось море. Теперь оно уже не было таким безмятежно спокойным, как утром: поднялся ветер, на гребнях волн появились белые барашки, неутомимо бежавшие друг за другом. Налетая порывами, ветер раскачивал верхушки высоких чинар, росших недалеко от побережья, и ажурная тень их крон металась на пыльной земле.
И тут нищий оглянулся. Заметив идущего за ним оборванца, он достал полученный от него обрубок монеты и положил на ступеньке крыльца ветхого, покосившегося домика. Трижды стукнув в его дверь посохом, побирушка поплелся дальше.
