Стихи эти Макар вызубрил, а в лесу даже побаивался встречи со странным бесом, который представлялся ему похожим на главного мучителя в корпусе, дразнилу Горельникова, юркого и прыткого воспитанника, неистощимого в насмешках над поповичем… Стихи-то Макар знал, но применять их при диктовках не умел, писал «обед» через «е» и хватал в корпусе колы до самого четвертого класса.
Удивительную весну 1918 года Макар пережил в Кинешме.
После холодной снежной зимы лед на Волге был крепким, и Макар каждый день бегал к реке, стараясь угадать по заберегам, когда начнется ледоход.
И вскрывалась река в тот год с треском, крутила и несла огромные льдины, разлилась широко, уносила даже домики с деревенских улиц, подкатывалась к опушкам, заливала поемные луга и пашни. Деревенские мосты кое-где вели как бы из воды в воду: это ручьи и речки выходили из берегов и затопляли подъезды к мостам.
Был этот разлив Волги сродни всенародному половодью! Все люди, с кем сталкивался Макар, глубоко ощущали тогда родство обеих стихий, природной и человеческой. У всех захватывало дыхание от этой могучей бури, но иные дышали полной грудью и радовались, другие же боязливо отворачивались, старались укрыться от свежего ветра. Он же, этот ветер, нес и нес великие перемены.
Землю у помещиков комбеды отобрали в уезде еще зимой, по снегу. Мать по воскресеньям водила Макара в церковь, всегда полную крестьянским людом из соседних деревень. И Макар слышал, как спорили, как волновались крестьяне перед началом весенней пахоты. А вдруг, дескать, барин возвернется? Но и эти, сомневающиеся, распахали и засеяли новые делянки до последнего вершка.
На глазах у Макара бывшая гимназия открыла двери «фабричным детям», но закрыла их перец бывшим гимназическим батюшкой с его законом божиим. Не стало больше в мире божьего закона! А закон человеческий начали связывать с непривычными, пугающими словами: ревком, совдеп, милиционер, нарсуд. Ученики перестали получать двойки за упущенный в конце слова твердый знак и совсем запутались в числах: дома, у матерей, висел в календарях листок 21 марта, а в школе, на диктовке, писали этот день 3 апреля. Называли это «новым стилем». Даже часовые стрелки передвинули на час вперед — новая власть берегла электроэнергию.
Макар видел, как рабочие кинешемского затона превратили старый буксир «Царь-Освободитель» в агитпароход. Над колесом густо замазали слово «Царь» и оставили только «Освободитель». Этот пароход привез в Яшму первый агрономический кинофильм. Картину в трюме показывали крестьянам, а учительница Елена Кондратьевна объясняла, потому что три четверти зрителей не успевали читать надписи.
Но не каждому по нутру было все новое, и не сразу сдавалось старое. Ни в кулацких, ни даже в середняцких домах хозяева не спешили срывать царские портреты. По Волге шли подбитые в стычках с бандами пароходы. В зажиточных городских домах и на хуторах побогаче прятались офицеры, готовя убийства и мятежи. Духовные пастыри благословляли их на противодействие новым порядкам.
Творились тайные дела и в Кинешме, и в богомольной Яшме.
3
В мае 1918 года, как всегда, мать увезла Макара в Яшму. Навигация шла уже полным ходом. Все устоявшиеся обычаи соблюдались и теперь. Под яшемским обрывом поставили четыре прежние пристани. На самолетских пароходах красовались прежние великокняжеские названия, и по-прежнему монастырский причт выходил встречать пароходы молебнами.
Поздоровевший за теплый июнь Макарка Владимирцев по незыблемому уставу яшемских мальчишек съехал по перилам монастырской лестницы, от верхней часовни с колодцем до самого бережка, следом за монашками. Те сошли с последнего марша лестницы на речной галечник.
Пароход уже показался. По золоченой решетке над форштевнем и плавному полукругу ветрового стекла в салоне Макар узнал «Императора Александра Благословенного». Впрочем, это название воскресло в памяти только по старой привычке, потому что теперь пароход носил имя писателя Короленко. В корпусе Макар и не слыхивал о таком писателе, а в школе учительница прочитала притихшему классу про удивительный сон, приснившийся тезке бывшего кадета, якуту Макару. Рассказ потряс мальчика-поповича до самых душевных глубин. Он и не подозревал, что книга может так рассказать о горькой человеческой судьбе!
Сверстники Макара, кто посмелее, были уже в воде и вымахивали саженками, чтобы при развороте парохода покачаться на вспененных колесами волнах. Макар видел, как вверх по флагштоку всползал длинный самолетский вымпел с пятью переплетенными кольцами. Только на этот раз тросик заело, и красивый вымпел застрял посреди флагштока.
Начальник пристани послал матроса Клима на крышу поправить дело. С ним полезли мальчики постарше, но наладить трос никому не удалось. Матрос с опаской поглядывал на трехсаженную мачту, а ребята сбежали купаться.
Тогда нашелся доброволец среди взрослых купальщиков, высокий сильный мужчина в одних портах. Поплевав на руки, он полез на флагшток. Ствол мачты он сжимал между пятками босых ног и ловко подтягивался на руках. Верхушка мачты, укрепленная проволочными расчалками, пружинила и дрожала, пока человек вдевал трос в желобок верхнего колесика-бегунца.
Сделав свое дело, верхолаз соскочил на крышу и сам поднял вымпел до нужной высоты. Народ на пристани одобрительно зашумел. Кто-то крикнул с берега:
— А ну, Сашаня, сигани оттелева в речку!
Человек стоял под мачтой, на самом коньке железной кровли дебаркадера. Макарка узнал его — это был тот самый Сашка, что года три назад достал ребятишкам пароходик из-под чужой застрехи. Оттяжки мачты мешали разбегу, но народ на берегу раззадорил молодца. Он отважился на рискованный прыжок — через корму дебаркадера. Вдоль кровельного конька он пробежал шагов десять, оттолкнулся от свеса кровли, пролетел над головами людей, толпившихся на корме, и вошел в воду солдатиком, почти без брызг, как стрела.
В эту минуту Макарка прибежал к пристани. Пароход уже развернулся с фарватера и шел против течения, сбавив ход до среднего. Из-за чужих спин Макар глянул с кормы вниз. Прыгнувший не вынырнул!
Тень парохода накрыла пристань. Плицы колес забили назад, взбурлила желтая пена, в стенку дебаркадера глухо ударила легость — веревка с грузиком, которую забрасывают на пристань, чтобы подтянуть на кнехты канат-чалку, а пловца — как не бывало!
— Саша утоп! — слышал Макар голоса в толпе.
— Алексашке Овчинникову — царствие небесное!
Вдруг кто-то заметил, что у пристанской якорной цепи чуть побурела вода. Макар на миг разглядел кровавое пятно. Рядом с ним слабо охнула женщина. Он мельком увидел очень бледное девичье лицо в монашеском платке под лиловой скуфеечкой и расширенные от ужаса глаза, разлет тонких черных бровей… В ту же минуту заголосили все бабы на пристани — якорная цепь колыхнулась, из воды на миг показалась запрокинутая голова с потемневшими русыми волосами.
На помощь кинулись все купальщики. Пловца нашли, поволокли к берегу. Алый извив расплывался за ним по воде. Макар отвернулся, лишь мельком глянул на страшную рану: правое бедро пловца будто копьем пронзили: видимо, он напоролся под водой на якорную лапу.
— Ишь ты, похоже, сам себя с крюка вызволил! И хватило же ума якорную цепь из рук не выпустить, а то бы — прямо под пароход! Ну, Сашка, хват, одно слово! — слышал Макар удивленные голоса кругом.
Отзвонил колокол наверху, пароход ушел вниз. Макар поднимался к дому по своей узкой стремянке и видел, как по другой, широкой монастырской лестнице черные монахини волокут носилки с раненым. Женщины отдыхали на каждой лестничной площадке. Человек мог истечь кровью, но у женщин просто не хватало сил нести его быстрее.
Макар знал, куда тащат раненого: в монастырский приемный покой, где есть женщина-фельдшерица, и сестры милосердия, и няни-монашки. Туда нередко доставляли с парохода больных, раненых или ослабевших, потому что монастырь был рядом с пристанями, а земская больница, всегда переполненная, отстояла от берега в полутора-двух верстах.
Дня через три после происшествия на самолетской пристани Макар услыхал от взрослых, что снизу, не то из Казани, не то с Камы либо с Оки, идет вверх какой-то воинский пароход, оборудованный под плавучий госпиталь. Говорили, будто пароход этот подбирает по всем пристаням и близлежащим к ним фельдшерским пунктам раненых призывников. Яшемские водники рассказывали, что пароход этот был некогда служебным судном одного из пароходств, после революции чинился в камском затоне, попал в Казань и очутился в распоряжении командования Восточного фронта, только что созданного для борьбы с контрреволюцией на Урале, а главное — для ликвидации чехословацкого мятежа в Среднем Поволжье. Командующий Восточным фронтом левый эсер Муравьев распорядился побыстрее оборудовать пароход «Минин» под судно-лазарет для эвакуации больных военнообязанных в крупные прифронтовые госпитали. Ожидали прибытия военного фельдшера для отбора больных, подлежащих отправке этим пароходом.
