— Оставьте так! Его домой унесут — и пусть. Отлежится — тогда и расстреляем.
* * *
Хозяев стало не слышно в домах, накрытых, как мраком, цепенящей угрозой. Гостей это сладко возбуждало. Ужиная в избе Тятиных, красные поглядывали на молодую хозяйку. Слесарь оренбургских железнодорожных мастерских Федорученков, отправив в рот кусок жирного варёного мяса и отирая пальцы о пышные, концами вниз, усы, вкрадчиво сказал:
— Вот что нам известно, милая. Муженёк твой — в банде Дутова.
Ермил Тятин, старший урядник, в самом деле был дутовец, отступил с атаманом к Верхнеуральску. Казачка вскинулась в испуге:
— Что вы говорите такое?! Муж в плену у австрийцев, должен скоро вернуться.
Федорученков зачерпнул из деревянной миски ложку густой сметаны, проглотил с удовольствием.
— А как щас созову местную бедноту — и будешь ты уличена! Хошь?
Молодая покраснела. Федорученков со вздохом обратился к двоим товарищам:
— Не уважите женщину — в ту половину не перейдёте?
Двое, восхищённые его манерой действовать, в которой они ещё с ним не сровнялись, охотно исполнили просьбу. Он задёрнул цветную занавеску, похлопывая набитое брюшко, распоясался, спустил солдатские шаровары.
— У нас насильников стреляют на месте, без суда! Но против доброго согласия, против свободной любви революция не идёт! — Облапив, повёл к кровати молчащую смирную казачку.
То же делалось и в других домах. Артиллеристы со своим командиром Нефёдом Ходаковым стояли у деда Мишарина. Поев, выпив, начали приставать к двум его дородным снохам — их мужья накануне ушли к Дутову. Изба полна малых детей — мешают. Артиллеристы загнали детей в свиной хлев: ещё сегодня в нём похрюкивал боров…
— Чего тёплому сараю пустовать? — шутили, запирая плачущих ребятишек, отрядники.
В избе затеялись игры. Пьяно рыгнув, Ходаков, кряжистый толстоногий детина более шести с половиной пудов весом, вскричал: кто не верит, что он одну, а за нею вторую казачку на себе пронесёт вдоль горницы туда и обратно, вынесет наружу и воротится назад?
С ним вызвались спорить. Для интересности Нефёд разнагишался, оставшись лишь в сапогах. Раздели догола и визжащих казачек. Могучий артиллерист склонился — белотелую бабу, крупную, сдобную, понудили усесться на него, обжать торс ляжками.
Проделал он с одной, как обещал, затем — с другой и тут от надрыва задохся, прилёг на лавку, три часа не мог оклематься. Без него на кроватях вгоняли казачек в жгучую испарину.
А у Колтышовых молодка притворилась, будто ей в радость ухаживания красных, перебирает стройными ножками — сейчас в пляс пустится… сама к двери ближе-ближе… Кинулась — и убежала. Тогда красногвардейцы принялись было донимать свекровь — но уж больно стара. И решили на ней по-иному отыграться.
— А ну, старая карга, сними чёрный платок! Этим трауром на нас погибель накликаешь?
Старуха упрямо не снимала, яростно плевалась, и Цыплёнков, вчерашний промывальщик паровозов, выхватил из печки головню — поджёг конец платка. В ужасе бабка сорвала его — к буйной радости красных:
— Распустила свои космы, старая развратница!
— Вид делала, что не хочет, а сама только и думает, чем прельстить, ха-ха-ха-аа!!
Старик, бессильный (больше года, как не встаёт), взялся проклинать нехристей. Голос у него оказался неожиданно громким и притом скрипучим. Красногвардейцы выбросили лежачего на двор, а чтобы оттуда не доносились его проклятия, накрыли старика деревянным корытом, в каком дают корм свиньям.
Брал отряд вволю радость от жизни. Сам Зиновий Силыч уединился с круглощёким мальчиком — младшим сыном зажиточного хозяина Цырулина. Папаша в тот день лишился всех своих десяти коров и овечьего стада — а мог бы расстаться и с жизнью…
Рассказывая то об одном, то о другом случае, Губка время от времени восклицал: «Что делается-то!» или: «И что теперь?» Люди в полутёмной избёнке не отвечали: думали о происходящем. Когда Губка совсем умолк, хорунжий подытожил:
— Знать, они завтра — на нас?
Губка слышал разговор комиссара с его конной разведкой; позже удалось подслушать, что говорили между собой артиллеристы. Поутру команда обозников повезёт в Соль-Илецк реквизированное зерно, погонит скот, а отряд выступит на Изобильную. На подходе к станице разделится на две колонны: одна двинется коротким путём, по зимнику; вторая пойдёт по летней дороге. Если казаки Изобильной вздумают сопротивляться — нападение противника с двух сторон должно будет ошеломить их.
Под янтарным плавящимся солнцем снег вдоль дороги подёрнулся бурым налётом. Красногвардейцы шли с ленцой. К отворотам шинелей приколоты алые банты, к картузам, к городским поддельного пыжика шапкам, к снятым с казаков папахам прихвачены ниткой вырезанные из жести или фанеры и обтянутые кумачовой материей звёзды.
Перед головой отряда открывался просторный дол. По его дну протянулась под углом к дороге замёрзшая речка, укрытая снегом, но намеченная полосами тальника и камышей. Дальше белел увал, подпирая серо-голубое небо.
От горизонта стали густо распространяться по белому чёрные точки. Их россыпь, широко захватывая увал, медленно сползала навстречу. Комиссар, сидя на старой спокойной кобыле, посмотрел вправо, на конного знаменосца. Тот приосанился, сжимая длинное древко с тяжело свисающим алым знаменем.
Ехавший верхом немного позади комиссара Будюхин, показывая вытянутой рукой вперёд, закричал громко, беспокойно:
— Каза-а-ки! На нас наступают!
По колонне загуляло:
— Казаки озверели! Первые лезут!
К Житору подскакал Ходаков:
— Разрешите остудить их? Враз накрою шрапнелью.
Зиновий Силыч повелительно махнул рукой:
— Давай!
Красные поспешно развернули орудия. Ходаков совался к прислуге, суетливо распоряжался, с похмелья трудно ворочая налитыми кровью глазами. Пушка, подпрыгнув, с хлёстким молниеносным ударом грома выметнула снаряд, за нею рявкнула другая.
— Недолёт! Заряжай!
Сизые облачка таяли над увалом. Масса чёрных точек стала рассеиваться. Комиссар, прижимавший к глазам окуляры бинокля, вдруг воскликнул:
— Почему — коровы?
Маракин, тоже смотревший в бинокль, пришпорил лошадь, понёсся, разбрызгивая талый снег, к Ходакову:
— По коровьему стаду лупишь, пушкарь х…ев!
Подъехал и Житор. Ему сказали: казаки перегоняют скот с зимовников в станицу. Значит, о том, чтобы биться, мысли нет. Зиновий Силыч, не показывая, что доволен, гневался: какая слава пойдёт об ошибке!.. накричал на командира артиллерии.
Отряд двинулся снова. Развеселясь, люди смаковали происшествие, состязались, фантазируя: а в другой раз-де Ходаков начнёт палить по скирдам в поле! по колодезным журавлям! по плетням с глиняными горшками, ха-ха-ха!.. Весенний ветерок всколыхивал красное знамя, за хвостом колонны поспешали стайки бойких воробьёв, проворно устремляясь на обронённые конские «яблоки».
Минуло четыре часа пополудни. Впереди, несколько справа, гребень раздваивала выемка: то начиналась седловина, где расположена станица Изобильная. К ней вилась, забирая вправо, летняя дорога. А напрямки спускался к замёрзшей речке зимник, пропадал в заросшей кустарником и деревьями приречной низине: так называемой уреме. К комиссару подъехал Маракин:
— Может, не терять время — не делить отряд? — и насмешливо выругался: — Какое там, к х…ям, вооружённое сопротивление…
Житор подумал.
— С военной точки зрения, охват — грамотнее! Пусть увидят в нас военных и зарубят себе на носу!
Ходаков, сидя на огромном коне-«батарейце», повёл три с лишним сотни стрелков, артиллерию, дроги со станковыми пулемётами более коротким путём: по зимнику. Полозья давили шипящую слякоть, под которой твердел толсто наросший за зиму лёд. Приблизившись к Изобильной, Ходаков должен был развернуть свою часть по косогору над седловиной и ждать подхода Житора.
Тот собирался послать отрядников на станицу цепями. Если казаки обнаглели бы и стали стрелять, Ходаков накрыл бы станицу шрапнелью, стрелки — ударили казакам во фланг. Без окопов, без батареи — что те могли?
…«Смогли — а всё остальное: семьдесят процентов неизвестности…» — Марат Житоров подрёмывал в легковой машине, катившей по мартовскому просёлку. Поля лежали тусклые, от поросших березняком холмов летел по сырым осевшим снегам тугой ветер, напитанный терпковатым запахом обнажившейся палой листвы и валежника. Небо роилось, глухое, с тёмными клубами на бело-сером фоне. Скоро линию горизонта приподнимет возвышенность, машины проедут плотину через реку Илек, и покажется въезд в колхоз «Изобильный».
После гибели отряда Оренбург направил в Изобильную войска, не поскупившись на людей и вооружение, но в бой вступать оказалось не с кем. Заняв станицу, красногвардейцы принялись арестовывать, в первую очередь, нестарых молодцов. Все они отвечали как один: оружия в руки не брали! были на гулянье в станице Буранной, праздновали день Святого Кирилла.
