сидит незнакомец». Я влюбился в Афру с первого взгляда, на свадьбе старшего сына моего кузена Ибрагима, в отеле «Дама Роза» в Дамаске. На ней было желтое платье и шелковый хиджаб. А ее глаза – не такие синие, как море или небо, а пепельно-голубые, как река Кувейк, с коричневыми и зелеными оттенками.
В нашу брачную ночь, два года спустя, Афра с нетерпением ждала, когда я сниму с нее хиджаб. Я по одной убрал заколки, сбросил с головы ткань и впервые увидел ее длинные черные волосы, темные, как небо над пустыней в беззвездную ночь.
Но больше всего я полюбил Афру за ее смех. Она смеялась так, словно будет жить вечно.
Когда погибли пчелы, Мустафа решился покинуть Алеппо. Мы собрались уезжать, но тут пропал Фирас, и мы стали его ждать. В то время Мустафа почти не разговаривал, его воображение рисовало картины одну страшнее другой. Иногда он высказывал догадки о том, где может быть Фирас: «Нури, может, он пошел искать своего друга?» – или: «Вдруг ему тяжело уезжать из Алеппо – он где-то прячется, чтобы мы остались» – а как-то раз: «Нури, может, он умер? Может, мой сын умер…»
Мы упаковали вещи и приготовились к отъезду, но проходили дни и ночи, а мы ничего не знали о местонахождении Фираса. Мустафа стал работать в морге, размещенном в заброшенном здании. Там он отмечал подробности смерти и ее причины – от пуль, шрапнели, взрывной волны. Было странно видеть его вдали от солнца. Он работал сутками, записывая огрызком карандаша все детали об умерших в своей «черной» книге. Когда он находил удостоверения личности, задача упрощалась, в противном случае записывал отличительные черты, такие как цвет волос или глаз, форму носа или родинку на левой щеке. Мустафа только тем и занимался до того зимнего дня, когда я принес с реки его сына. Да, я узнал одного подростка, лежавшего мертвым на столе во дворе школы, и попросил двух мужчин с машиной перевезти тело в морг. Увидев Фираса, Мустафа попросил нас положить его на стол, закрыл сыну глаза и долго стоял в неподвижности, держа его за руку. Я остановился в дверном проеме. Другие мужчины ушли, зарычал мотор, и машина отъехала от здания. Наступила всепоглощающая тишина. Луч света из окна выловил лежавшего на столе мальчика и Мустафу, державшего его за руку. На мгновение все затихло: ни бомб, ни пения птиц, ни дыхания.
Спустя некоторое время Мустафа отошел от стола, надел очки и осторожно заточил ножом карандаш, затем сел за стол и открыл «черную» книгу. Там он написал:
Имя – мой чудесный мальчик.
Причина смерти – этот гиблый мир.
Больше Мустафа не записывал имен умерших.
Ровно через неделю погиб Сами.
Работница социальной службы сообщает, что пришла нам помочь. Ее зовут Люси Фишер. Она удивлена, что я так хорошо говорю по-английски. Я рассказываю ей о своей работе в Сирии, о пчелах и колониях, но на самом деле она не слышит меня. Женщина занята бумагами, лежащими перед ней.
Афра даже не поворачивает головы. Человеку, не знающему о ее слепоте, показалось бы, что она просто смотрит в окно. Выглянуло солнце, свет падает ей на глаза, делая их похожими на воду. Афра положила на стол сцепленные в замок руки и поджала губы. Она немного знает английский, достаточно, чтобы выжить здесь, но ни с кем, кроме меня, не общается. За все время она заговорила лишь с Анжеликой. Женщиной, из чьей груди сочилось молоко. Смогла ли Анжелика выбраться из леса?
– Что вы думаете о вашем жилье, мистер и миссис Ибрагим?
Люси Фишер с огромными голубыми глазами, спрятанными за очками в серебристой оправе, сверяется с бумагами, словно ищет там ответ на свой вопрос. Я пытаюсь увидеть в ней то, о чем говорил марокканец.
Вдруг она смотрит на меня тепло.
– Здесь очень чисто и безопасно, – говорю я, – в сравнении с другими местами.
Я ничего не говорю ей про эти другие места и определенно умалчиваю о мышах и тараканах в нашей комнате. Боюсь показаться неблагодарным.
Люси Фишер не задает много вопросов, но объясняет, что скоро нам предстоит встреча с сотрудником иммиграционной службы. Она поправляет на носу очки и мягко, но очень внятно заверяет меня, что, как только мы получим документы, подтверждающие наше заявление о предоставлении убежища, Афра сможет обратиться к врачу насчет боли в глазах. Люси Фишер смотрит на мою жену, точно так же сомкнув на столе руки. Это кажется мне странным. Затем она протягивает стопку бумаг. Пакет документов из Министерства внутренних дел с информацией, как подать заявление, о наших правах на получение убежища, о проверке политической благонадежности, деталях проведения собеседования. Я бегло просматриваю листы, а Люси Фишер терпеливо ждет.
«Вы имеете право остаться в Великобритании в качестве беженца при условии, что не можете жить в безопасности в любом регионе вашей страны, поскольку опасаетесь гонений».
– В любом регионе? – спрашиваю я. – Вы отправите нас в другой регион?
Люси Фишер хмурится, распрямляя прядь волос. Рот ее вытягивается в линию, будто она съела нечто противное.
– Вам следует упорядочить вашу историю, – говорит она. – Подумайте, что лучше сказать сотруднику иммиграционной службы. Убедитесь, что говорите связно и как можно более прямолинейно.
– Вы можете отослать нас обратно в Турцию или Грецию? Что в вашем понимании значит «гонения»? – говорю я громче, чем намеревался.
Моя рука вздрагивает. Потираю на запястье толстую красную полосу стянутой кожи, вспоминая острое лезвие. Лицо Люси Фишер расплывается перед глазами. Руки трясутся. Я расстегиваю верхнюю пуговицу рубашки, пытаясь унять дрожь.
– Здесь жарко? – говорю я.
Она что-то отвечает, но я не слышу, вижу лишь, как шевелятся губы. Люси Фишер встает, на стуле нервно ерзает Афра. Из крана льется вода. Шумит, словно поток реки. Вижу металлический блеск, как от ножа. Люси Фишер закрывает кран и идет ко мне, вкладывая в мою ладонь стакан, затем подносит его к моим губам, будто я ребенок. Выпиваю всю воду. Люси Фишер садится. Вижу ее отчетливо, она напугана. Афра кладет руку мне на колено.
Трещат небеса, и льется дождь. Сплошным потоком. Даже хуже, чем на острове
