меда, его зернистость, способность поглощать влагу из воздуха, может ли он испортиться. Я, конечно, вносил свои предложения, которые принимались с радушными улыбками, но именно мозг Мустафы трудился не хуже пчел. Он помогал делу своими гениальными идеями, а я претворял их в жизнь.
Такими вечерами, среди ароматов абрикоса и ночного жасмина, когда Фирас сидел за компьютером, а рядом с нами Айя держала на руках Сами, жующего ее волосы, когда с кухни долетал смех Афры и Дахаб, – такими вечерами мы все еще были счастливы. Жизнь походила на нормальную, на время мы забывали о тревогах, стараясь не выпускать их наружу, держа под замком в темных переулках сознания, и строили планы на будущее.
После первой волны протестов Дахаб и Айя покинули страну. Мустафа убедил их ехать без него. Когда его страхи подтвердились, он быстро устроил все для жены и дочери, а сам задержался присмотреть за пчелами. Тогда мне казалось, что он чересчур суетится, что, потеряв в детстве мать, теперь слишком опекает своих женщин, но только благодаря этому Дахаб и Айя уехали в первых рядах и не пострадали от того, что́ вскоре последовало. У Мустафы жил в Англии друг, профессор социологии, перебравшийся туда несколько лет назад по работе. Он позвонил Мустафе и настоятельно советовал ему приехать в Великобританию, утверждая, что вскоре ситуация еще больше усугубится. Мустафа дал родным денег на дорогу, а сам остался в Сирии с Фирасом.
– Нури, я не могу вот так бросить пчел, – сказал он как-то вечером, поглаживая широкой ладонью бороду, потом потирая лицо, словно старался стереть мрачное выражение. – Пчелы же наша семья.
Еще некоторое время, пока ситуация совсем не ухудшилась, Мустафа и Фирас могли приходить к нам на ужин: мы вместе сидели на веранде и смотрели на лежащий внизу город, слушая грохот бомб вдалеке и следя за поднимающимся столбом дыма. Позже, когда все стало хуже некуда, мы стали обсуждать совместный отъезд. Собирались вокруг моего глобуса, подсвеченного в тени сумерек, и Мустафа водил пальцем по маршруту Дахаб и Айи. Им было проще покинуть страну. В толстом кожаном портмоне Мустафа хранил имена и номера различных контрабандистов. Мы пролистывали журналы, сверяя финансы, подсчитывая возможную стоимость побега. Предугадать было сложно, ведь проводники через границу меняли расценки, как им вздумается, но мы выработали план, а Мустафа обожал составлять списки и продумывать маршруты. Они давали ему чувство безопасности. В глубине души я понимал, что все это пустые разговоры: Мустафа не мог оставить пчел.
Однажды вечером в конце лета вандалы разрушили ульи. Подожгли все, а когда мы добрались до пасеки, ничего не осталось. Мертвые насекомые, обугленное поле. Мне не забыть той нескончаемой гнетущей тишины. Тучи пчел, летавших над полем, исчезли. Над нами раскинулось безмолвное небо, наполненное светом. Я стоял и смотрел на разгромленные пчелиные домики в лучах солнца, ощущая пустоту, тихое небытие, проникающее в легкие с каждым вздохом. Мустафа опустился на землю посреди поля, скрестив ноги, и закрыл глаза. Я прошелся по кругу в поисках живых пчел, давя тех ногой, ведь у них не осталось ни улья, ни колонии. Большинство жилищ полностью рассыпались, другие стояли как скелеты, я все еще мог сосчитать их: двенадцать, двадцать один, сто двадцать один… Колонии трех поколений пчел. Я лично делил ульи. Теперь их не стало. Я вернулся домой и уложил в постель Сами, посидел рядом, пока он не уснул, потом вышел на веранду, устремив взгляд в темнеющее небо и на мрачный город под нами.
У подножия холма текла река Кувейк. В прошлый раз, когда я видел ее, там плавал мусор. Зимой оттуда выловили тела мужчин и мальчиков. Их руки были связаны, головы прострелены. В тот зимний день в Бустан-аль-Касре, южной провинции Алеппо, я лично наблюдал, как достают их тела. Я шел следом вплоть до старой школы, во дворе которой уложили трупы. В окнах здания стояла темнота, в ведре с песком горели свечи. К двери прислонилась женщина средних лет, принеся ведро с водой. Она сказала, что пришла омыть лица мертвых, чтобы любимые смогли их узнать. Будь я одним из тех мужчин, Афра взобралась бы на гору, чтобы найти меня. Или нырнула на дно той реки. Но все это до того, как она лишилась зрения.
До войны Афра была другой. Вокруг нее всегда царил хаос. Если она стряпала в кухне, мука находилась на всех поверхностях, даже на Сами. Когда она рисовала, то учиняла ужасный беспорядок. Если Сами тоже рисовал, было и того хуже – казалось, краска разбрызгана повсюду. Афра и говорила всегда взахлеб: слова слетали с ее губ, следом за ними другие. Иногда она перебивала саму себя. Смеялась она так громко, что дрожал весь дом.
Но когда Афра грустила, весь мой мир погружался во тьму. Я ничего не мог поделать. Она была сильнее. Рыдала, как ребенок, смеялась так, словно звенели колокола, а прекраснее ее улыбки я ничего на свете не видел. Она могла спорить часами. Афра любила, ненавидела, дышала этим миром так, словно он – прекрасная роза. За все это я любил ее больше жизни.
Она создавала удивительные картины. Получала за них награды, изображая городские и сельские виды Сирии. Воскресным утром мы шли на рынок и устанавливали палатку напротив Хамида, продавца специй и чая. Она находилась в крытой части базара. Там было темновато и затхло, но даже туда долетали ароматы кардамона, корицы, аниса и миллиона других специй. В тусклом свете пейзажи Афры тоже не были статичными. Казалось, и небо, и вода были в непрерывном движении.
Видели бы вы, как Афра держалась с клиентами, подходившими к палатке, бизнесменами и женщинами, в основном из Европы или Азии. В такие моменты она оставалась неподвижной, посадив на колени Сами и сосредоточив взгляд на покупателях. Те подходили к картине, приближали к ней свои очки, отступали на шаг или два, а иногда даже сталкивались с покупателями Хамида. Затем надолго застывали. Часто покупатели спрашивали: «Вы Афра?» Она отвечала: «Да, я Афра». Этого было достаточно, чтобы продать картину.
Афра вмещала в себя целый мир, что и замечали покупатели. Переводя взгляд с картин на нее, они понимали, из какого теста она слеплена. У Афры была широкая душа, словно поле, пустыня, небо, море или реки, которые она рисовала, и столь же загадочная. Я постоянно открывал в ней новые стороны, но мне всегда хотелось большего. В Сирии есть такая поговорка: «Внутри знакомого тебе человека
